А солнце поднялось на вершину и светило уже не так ярко и слепяще, как сначала.

Шофер, почувствовав внезапную усталость, прилег на теплый песок и задремал.

И приснилась ему темнота, из которой он вышел. И в темноте он услышал родной привычный звук – скрип деревянных бортов, сопровождающий бесконечное движение машины, на которой они с Горычем проехали многие годы своей жизни – тысячи дней и ночей, укутанных во мрак.

Проснулся от прохладного ветра, опустившегося на берег. Солнце уже клонилось к западу. Опускались сумерки, и в них, похожих на темный туман, он увидел далеко в море едва заметный огонек, точку, которая словно согрела его, отогнав ветер.

И понял шофер, что вышел он не на тот берег. И без всякого сожаления сошел он на воду и пошел по ее поверхности к этому далекому огоньку, и ничто не могло остановить его: ни вода, просачивавшаяся в сапоги, ни темнота, сгущавшаяся с каждым новым шагом.

Трудно было подсчитать, как долго он шел к этому огоньку. Очень долго. Через какое-то время огонек стал ярче, а еще позже шофер вошел в световой коридор и пошел дальше к своему прожектору, к своему кочующему дому, ищущему выхода к настоящему свету, к солнцу, к жизни.

– Ну что там? – нетерпеливо спросил Горыч вернувшегося из темноты шофера.

– Ничего, – ответил шофер, забиваясь в кабину. – Вода…

– Сплошная вода?

– Да, – кивнул шофер.

Сняв сапоги, он вылил из них воду. Выкрутил портянки и положил на пол кабины.

– Что же нам дальше делать? – Горыч посмотрел на шофера.

– Ничего, – ответил шофер. – Ехать…

Свирепый ночной ветер рывками тащил черный дирижабль по усеянному звездами небу. Гондола от этих рывков раскачивалась, и табуретка ездила по деревянному полу, скрипя и заставляя Обитателя дирижабля морщиться. Несмотря на поздний час, он бодрствовал, то и дело проверяя, плотно ли закрыты окна-иллюминаторы. Он пережидал ураганный ветер, будучи твердо уверенным в том, что никакого вреда нынешняя стихия ни ему, ни дирижаблю не принесет.

Его подташнивало, но, не обращая на это внимания, он терпеливо стоял у окна-иллюминатора, заглядывая вниз в надежде увидеть мелкие огоньки какой-нибудь заброшенной в лесах деревеньки. Толку от этих огоньков, конечно, не было б, но они непременно порадовали бы Обитателя, и тогда не чувствовал бы он себя столь одиноко в этом мире и на этой высоте.

Но внизу было темно.

Обитателю очень хотелось с кем-нибудь поговорить. Для этого даже не нужен был собеседник – стоило только увидеть где-нибудь внизу человека или даже следы его присутствия, дымок, вылетающий из трубы, огонек.

Но ничего этого не было.

А ветер все усиливался и раскачивал гондолу. Пришлось сесть на пол. За стеклами окон-иллюминаторов горели яркие звезды. Обитатель с тоскою глядел на одну из них, ту, что казалась ему самой яркой.

Глядел и вспоминал тот обычный сентябрьский день, который начинался торжественным и праздничным утром. Да, так оно и было. Советским людям было чему радоваться, у них были все основания для праздничного настроения. А сколько сердечных, искренних, взволнованных посланий поступило в последние перед его отлетом дни! Виктор Хохлов, токарь Днепропетровского машиностроительного, писал: «Примите, родной наш, от меня и всей моей семьи самые лучшие пожелания в вашем полете. Мы, как и все люди на земле, связываем с этим полетом самые лучшие свои надежды – установить мир на нашей планете, добиться дружбы между могучими государствами, навсегда покончить с опасностью войны. Мы мысленно будем с вами и в дни вашей благородной миссии».

А техники-механики совхоза «Калиновский» Могилевской области М. Н. Головейко и Г. Н. Яковлев писали: «Мы, простые рабочие, надеемся, что ваш полет откроет новую страницу в борьбе за мир. Война нам не нужна! Она нужна тем, кто нечестным отношением к жизни старается поработить народы». Плотник из Свердловска Павел Яковлевич Кузнецов писал большими неровными буквами, старательно выводя их на листах ученической тетради: «Скоро вы будете на земле. Передайте простым людям: пусть они верят твердо, что народы Советской России и всего Советского Союза не хотят войны и ненавидят затейников войны. Мы, советские люди, – люди мира и мирного труда. Нам наше Советское правительство создает все для того, чтобы мы жили в достатке. У меня пятеро детей: четыре сына и дочь двенадцати лет. Мои сыновья достигли почти все такого возраста, что способны стать под ружье. Но я противник того, чтобы они гибли от проклятых ружей и техники войны. Пусть они живут во славу своей человеческой жизни и наслаждаются природой, в которой живет человек на Земле».

Да, таких писем были сотни. А потом наступил тот обычный сентябрьский день, и по огромным бетонным квадратам аэродрома прошуршали шины ЗИЛов. Из машин вышел он, пожал руки дипломатам, повернулся к советским людям, широко и открыто, заразительно улыбаясь. И словно какой-то безотчетный, властный порыв сломал ровную линию многотысячных рядов: люди устремились ему навстречу. Он шел, окруженный приветливо и радостно улыбающимися людьми, воплощая в себе их силу, их разум, их волю и неиссякаемую энергию.

– Счастливого пути!

– В добрый час!

– Весь народ будет с вами!

– Мы верим в вас! Желаем сил в великом деле борьбы за мир!

– Всем сердцем поддерживаем вас!

И каждый хотел сказать свое самое сокровенное, самое главное. От края и до края этой как бы слившейся воедино массы бесконечно родных людей прошел он с обнаженной головой. Свежий утренний ветерок, казалось, увлажнял его глаза, добрые, внимательные, умные.

– Спасибо вам, дорогие! Благодарю…

Последние рукопожатия, и, высоко подняв шляпу над головой, он идет мимо приветливо машущих руками москвичей.

Быстро, очень быстро проходят последние минуты перед отлетом! Еще три минуты назад он стоял невдалеке от огромного трапа, приставленного к гондоле дирижабля, беседуя со своими соратниками, такими же взволнованными, как и все собравшиеся там люди. Стайка детишек в красных пионерских галстуках как бы впорхнула к ним, неся букеты цветов. Маленькая девочка, обнимая его обеими ручонками и целуя, выкрикивала:

– Наш пионерский салют вам! Счастливого пути!

И тогда он уже сам говорит:

– В путь, товарищи! До свиданья!

И крепко, по-братски обнимает и троекратно целует каждого из окружающих его товарищей – руководящих деятелей Коммунистической партии и Советского государства. Последние приветственные напутствия, и вот уже взревел двигатель, а парадно одетые полковники принялись ослаблять крепления, связывающие дирижабль с землей.

Ровно в семь часов дирижабль, оторвавшись от летного поля Внуковского аэродрома, взял курс. Так начался великий беспосадочный полет главы Советского правительства.

С тех пор прошли годы. Двигатель давно заглох, и хозяином дирижабля стал ветер, но Обитатель не сдавался и не терял веры в счастливое приземление, в торжественные встречи под музыку военного духового оркестра, в слова благодарности, которые он услышит от своего народа за то, что выстоял, преодолел все трудности и тяготы такого долговечного, наполненного невзгодами и стихией полета. Он верил, и вера эта поддерживала его каждую минуту, каждое мгновение в те месяцы и годы, когда, повинуясь ветру, слишком далеко он был от народа, когда внизу медленно проплывали бесконечные пространства сибирской тайги.