Но клыки, вонзенные в наши внутренности, не столь кошмарны, как ножи и костры человеческих убийц, и мы заваливаемся в кусты, побежденные, и ожидаем, когда за нами придут. И забываясь сном, мы чуем его дыхание нам в затылок, жаркое и влажное, и он тычется рылом в наши тела. И говорит с нами по-человечьи — невинным голоском маленькой девочки, успокаивая нас, утешая, тихонько посмеиваясь собственным словам.

2

Я не узнаю себя, пока не совершу деяния, меня отрицающего. Только так я стану сильным, ибо напал на то, что защищаю, ибо срезал вожделенье, не успело оно созреть. Я — жертва. Случайные вторженья опыта проникают мне в разум и преобразуют меня. Напротив, глядя на то, чем хочу обладать, я исполняюсь отвращения, ибо мне хочется впитать это в свое тело. А оно внушает мне омерзение, потому что не мое. Когда он касается меня, подталкивает меня, грубо вводит себя, я вижу в нем себя и калечу себя так же как и ее.

Я неспособен стереть свое вожделенье, пока он мне его не сотрет. Когда я — в его разуме, я — наемная убийца. Я свяжу его руки у нее за спиной, а ее руки привяжу к его ногам. Облизывая его лицо, покрывая ее щеки слюной, я туго сожму свой хуй и себялюбиво выебу самого себя в пизду, а от него уклонюсь. Исторгнув семя себе в пизду, я ухожу в ванную и сразу же тщательно вымываю его из себя, уже ощущая в себе заразу. Я спускаю в канализацию все его следы. А потом возвращаюсь в спальню и встаю над его связанным телом. Я мочусь на нее, а она изо всех сил пытается выпутаться. Ей нравится мокнуть под собственными мертвыми отходами. Он считает, что владеет мной, но я — ничью. Его не существует, он лишь вторгается в мою инверсию, эгоистично подстрекаемый мною.

3

Скованных вместе, нагих, нас провели по улицам. Тела наши докрасна сожжены солнцем, под его лучами мы провели много дней. Ночами спали, прижавшись друг к другу, под охраной, свернувшись у подножья монумента в центре города. Мы научились ненавидеть друг друга — вонь друг друга, лица, тонкие волоски на затылке человека впереди — больше, чем охранников или толпы, что над нами потешаются.

Пленник передо мной был горд. Он не хотел опускать голову, когда нас вели сквозь толпу. К этому придрались, мол, что за наглая гордыня, и несколько вертухаев сразу же принялись его оплевывать. А потом некоторые дотянулись и вспороли его бритвами, что росли у них из пальцев. Я понимал: если он упадет, потянет за собой и остальных, и всех нас разорвут на куски. Чтобы этого не случилось, я сильно пнул его в спину, и от неожиданности он качнулся вперед. Выглядел он преглупо. Толпа засмеялась: я лишь подтвердил, что мы все — безобидные идиоты, вовсе уже не опасные. Потом он сказал мне, что однажды прикончит меня во сне. Однако на следующее утро я проснулся, а он мертвый лежал рядом: ему так глубоко перерезали глотку, что голова держалась всего на одной жиле. Кто-то другой понял, что гордость его опасна для всей группы, и покончил с ним, пока не поздно.

1983

Я по другую сторону стены, слышу, вижу. Она — там, я ее чувствую, лежит, обнаженная, на каменной плите под термальной лампой. Ее кожа медленно сгорает. На левой руке у нее вздувается большой пузырь плоти. В лоскуте опухоли я вижу мелкую тень твари — я уже спроецировал себя из-за стены в теплое приподымающееся одеяло кожи. Мое тело — внутри ее руки, съежилось калачиком. Ногами и руками я упираюсь в стенки мембраны, пытаясь прорваться наружу.

И с каждым моим толчком она кричит.

После долгой борьбы я прорываюсь сквозь тонкий кожистый слой. Моя голова свободна, и я смотрю в ее искаженное лицо. Его структура плывет, оно заваливается на стороны. Термальная лампа медленно, один за другим сжигает слои накопившейся кожи, постепенно испепеляя внешние черты ее характера.

Она пристегнута к плите. Вопит, а тело бьется в этих узах. Ремни врезаются в поджаривающуюся плоть, как в масло.

Она беспомощна, она в ловушке. Человек за стеной, должно быть, затянул эти ремни и оставил ее тут мучиться. Но теперь, если присмотреться, не похоже, чтобы такое состояние доставляло ей неудобство. Когда она заходится в крике, ее раздирает от боли, а рот превращается в рваную рану лица. Но часть ее боли, очевидно, — исступленный восторг, как блаженство, которого спортсмен достигает выносливостью.

В ее криках слышится ритм — он вроде ритма ебущейся пары, вроде того ритма, что я запомнил, как стук сердца человека за стеной, или вроде того и другого вместе, вроде новой мутации, нового звука, зажившего собственной жизнью.

Я вырываюсь из своего мешка, обернув плечи покровом ее кожи, и спрыгиваю на пол. Выхожу из ее двери и вхожу к мужчине. Становлюсь ему на грудь и заглядываю ему в рот. Язык у него свешивается на подбородок. Его лицо течет, вскипает, растворяется, как и лицо той женщины. Я встаю ему на язык. Он втягивает меня к себе в рот. Из его груди биенье сердца звучит притуплёнными стонами женщины.

1983/1994

Когда я вижу их, они всегда готовы дать мне повод усомниться в моей сущности, — если, конечно, я им позволю. Без вопросов: они, конечно, превосходили меня во всем — в породистости, в экономических обстоятельствах, образовании, навыках общения.

Вся штука, разумеется, в том, чтобы разработать сценарии, в которых если я и проиграю, вытерпев обычное тонко завуалированное унижение, то я выиграю.

Например, однажды они постучали в дверь моей квартиры. Я сразу же понял, что открывать не стоит, однако пути назад не было. Стук раздался, когда я стоял на коленях и блевал в унитаз. Не стоило открывать, как минимум не почистив сперва зубы. Но сообразительность мою притупило тяжестью похмелья, и я пошел на поводу у инстинкта, не взвесив последствий.

Они принюхались к моему дыханью. Полагаю, оно было им омерзительно, но на их лицах выступила оголтело саркастичная самодовольная улыбка. Они получили доступ к тайной слабости, к той части меня, которой лучше бы оставаться скрытой от чужих глаз; это им понравилось. Они мгновенно сообразили, что а) минувшей ночью я был пьян, и что б) это мой очередной откат, а я ослаб разумом, у меня депрессия, и я, вероятно, хочу покончить с собой, и что в) характер мой крайне хил и нестабилен, я неспособен поддерживать даже минимум самодисциплины, в обладании которой я так хотел их убедить.

Как ни пытался я замаскировать свое скомпрометированное положение, я не смог уговорить их войти в квартиру. Они продолжали настаивать, что, вероятно, обеспокоили меня, что зайдут попозже, но все мы знали, что никуда они попозже не зайдут.

Чтобы выйти из ситуации победителем, хотя бы в уме, я заучил наизусть их лица до мельчайшей детали, до самого крохотного нюанса: черную загогулину волоса, растущего из его щеки, который он пропустил при бритье, бледно-розо- вую родинку над ее правой бровью, заметную из-под слоя кремового грима, нанесенного такой искусной толщиной, чтобы гладко сливаться с ее лбом.

Закрыв дверь, я удержал их в уме, экспонировав их образ на чистый лист тайного досье, где я держал воспоминания в целях их дальнейшего использования. Это и другие воспоминания о них я поставлю на службу себе, заставлю их себе угождать. Они так непрочны там, среди образов, которые я сохранял, даже глупы, и вовсе не опасны. Просто два человека, которые через две ночи на третью сокрушают друг другу тела под взаимно вялыми мускулами, бормоча никчемные похотливые фразы друг другу в вывощенные уши, пока оба не кончат. А потом переворачиваются на другой бок, пердя друг другу свои снотворные колыбельные.