— Ты не можешь высказаться более определенно? — спросила она, стараясь понять его. — Объясни мне хоть частицу того, что ты чувствуешь.

— Я не решаюсь. Интуиция не поддается определению. Впрочем, попытаюсь. Мы, Уэлзы, никогда не имели дело с трусами. Там, где налицо трусость, ничто не устоит. Это равносильно постройке здания на песке или скверной болезни, которая сидит внутри человека, и никто не знает, когда она наконец проявится.

— Мне кажется, что мистера Сент-Винсента никак нельзя заподозрить в трусости. Я не могу себе этого представить.

Уэлза огорчило расстроенное лицо дочери. — Я не знаю ничего определенного про Сент-Винсента. У меня нет доказательств, что он не то, за что хочет сойти. Но все же я это чувствую, хотя мне, как и всякому человеку, свойственно ошибаться. Я кое-что слышал о грязном скандале в баре. Пойми, Фрона, я не осуждаю драки — мужчины остаются мужчинами, — но, говорят, в эту ночь он вел себя не так, как подобает мужчине.

— Но, как ты сказал, отец, мужчины остаются мужчинами. Мы хотели бы их видеть другими, и мир от этого стал бы, несомненно, лучше. Но все же нам приходится принимать их такими, каковы они есть. Люсиль…

— Нет, нет, ты не поняла меня. Я не ее имел в виду, а драку. Он не хотел… Он струсил.

— Ведь ты сам сказал, что об этом только говорят. Он рассказывал мне об этом происшествии. Вряд ли он решился бы на это, если бы здесь было что-нибудь такое…

— Я ни в чем не обвиняю его, — поспешно вставил Джекоб Уэлз. — Это только слухи, и предубеждение мужчин против него служит достаточным объяснением этой истории. Все это, во всяком случае, не имеет значения. Мне не следовало говорить об этом, потому что я знавал в свое время прекрасных людей, которые внезапно поддавались страху. А теперь выбросим все это из головы. Я хотел только дать тебе совет и, кажется, сделал промах. Но пойми

одно, Фрона, — прибавил он, поворачивая к себе ее лицо. — Прежде всего ты моя дочь и можешь распоряжаться собой как найдешь нужным. Ты вольна хорошо устроить свою жизнь или испортить ее. В своих поступках ты должна быть самостоятельной, и мое влияние тут ничего не может изменить. Иначе ты не была бы моей дочерью. Никто из Уэлзов не подчинялся приказу. Они предпочитали умереть либо уходили на край света строить новую жизнь.

Если бы ты считала, что танцевальные вечера — подходящее место для проявления твоих способностей, то я, возможно бы, и огорчился, но на другой же день разрешил тебе посещать их. Было бы неразумно препятствовать тебе, и, кроме того, у нас это не принято. Уэлзы не раз единодушно поддерживали безнадежное дело. Обычаи не для таких, как мы. Они нужны черни, которая без них опустилась бы еще ниже. Слабые должны повиноваться, иначе их раздавят; но это не относится к сильным. Масса — ничто; личность — все; индивидуум всегда управляет массой и диктует ей свои законы. Я плюю на мнение света! Если бы кто-нибудь из Уэлзов произвел на свет незаконного ребенка — что ж, значит, такова его воля. Ты осталась бы дочерью Уэлза, и мы держались бы вместе, перед лицом ада и неба, перед лицом самого бога. В тебе течет моя кровь, Фрона.

— Ты лучше меня, — прошептала она, целуя его в лоб, и ее ласка показалась ему нежным прикосновением листа, падающего в тихом осеннем воздухе.

И при догорающем огне он начал рассказывать ей об их предке — отважном Уэлзе, который вел одинокую великую борьбу и умер, сражаясь в Городе Сокровищ.

«Кукольный дом» имел большой успех. Миссис Шовилл изливала свой восторг в таких неумеренных и неподходящих выражениях, что Джекоб Уэлз, стоявший рядом, уставился сверкающим взглядом на ее полную белую шею, а рука его сделала бессознательное движение, словно сжимая невидимое дыхательное горло. Дэйв Харни много распространялся о совершенстве драмы, хотя выразил сомнение в правильности философии Норы, и клялся всеми пуританскими богами, что Торвальд — самый длинноухий осел обоих полушарий. Миссис Мортимер, противница этой литературной школы, признала, что артисты сгладили недостатки пьесы. Маккарти заявил, что он нисколько не осуждает душечку Нору, но в частной беседе сообщил приисковому комиссару, что какая-нибудь песенка или танец не испортили бы спектакля.

— Понятно, Нора была права, — убеждал он Харни, идя вместе с ним вслед за Фроной и Сент-Винсентом. — Я бы… — Резина…

— К черту резину! — раздраженно воскликнул Мэт. — Как я уже говорил, — невозмутимо продолжал Харни, — резиновая обувь сильно подорожает к весне. Три унции за пару, на этом можно будет хорошо заработать. Если мы теперь наберем их побольше, по унции за пару, то наживемся на каждой сделке вдвое. Чудное дельце, Мэт!

— Ступайте к черту со своим дельцем! У меня сейчас на уме Нора.

Они простились с Фроной и Сент-Винсентом и пошли по направлению к бару, пререкаясь под звездным небом.

Грегори Сент-Винсент громко вздохнул. — Наконец-то.

— Что наконец-то? — равнодушно спросила Фрона. — Наконец-то мне представляется случай сказать вам, как вы прекрасно играли. Вы поразительно провели заключительную сцену, так хорошо, что мне казалось, будто вы действительно навсегда уходите из моей жизни. — Какое несчастье! — Это было ужасно. — Неужели?

— Да. Я все это применил к себе. Вы были не Норой, а Фроной, а я не Торвальдом, а Грегори. Когда вы вошли в пальто и шляпе, с дорожным чемоданом в руке, мне показалось, что я не в силах буду остаться и довести свою роль до конца. А когда дверь за вами захлопнулась и вы ушли, меня спас только занавес. Благодаря ему я пришел в себя, а то я чуть было не кинулся вслед за вами на глазах у всей публики.

— Странно, что заученная роль может так подействовать на человека, — заметила Фрона.

— Или, скорее, скорее человек на роль, — заметил Сент-Винсент.

Фрона ничего не ответила, и они молча пошли дальше. Она все еще находилась под обаянием вечера, и приподнятое настроение, овладевшее ею на сцене, не покидало ее. Кроме того, она угадывала скрытый смысл слов Сент-Винсента, и ею овладела та робость, которая сковывает женщину перед решительным объяснением с мужчиной.

Стояла светлая, холодная ночь, не слишком холодная — не более сорока градусов мороза, — и вся окрестность была залита мягким, рассеянным светом, который шел не от звезд и не от луны, а, казалось, откуда-то с противоположной стороны земного шара. С юго-востока до северо-запада край неба был окаймлен бледно-зеленой полосой, — от нее-то и исходило это матовое сияние.

Внезапно, словно вспыхнул факел, небо перерезала белая полоса света. В одно мгновение ночь преобразилась в феерический день, а затем спустился еще более глубокий мрак. Но на юго-востоке было заметно какое-то бесшумное движение. Мерцающая зеленоватая дымка клубилась и бурлила, то поднимаясь, то опускаясь, и, словно нащупывая что-то, по небу метались огромные призрачные руки. Еще раз гигантский сноп света извилистой огненной линией перерезал небо и, как молния, скрылся за горизонтом. И опять наступила темная ночь. Но вот, становясь все шире и ярче, щедро разбрасывая вокруг себя потоки света, это сияние вспыхнуло вновь над головой и помчалось дальше на край неба, оставив позади себя светящийся мост, и теперь мост удержался!