Часы — штука сложная. Откройте их сзади — увидите множество шестеренок, пружинок и крохотных винтиков тончайшей работы. (Разумеется, в эпоху Пейли речь шла не о современных электронных наручных часах, а о механическом карманном хронометре с великолепно, мастерски отлаженным ходом.) И все эти собранные воедино миниатюрные детали совершают вместе некое полезное действие — в данном случае показывают время. В отличие от камня, часы не могли просто взять и появиться по воле случая. Они должны были быть осознанно сконструированы и собраны искусным часовщиком.

Понять, куда клонит Пейли, конечно же, нетрудно. Как для часов необходим часовщик, так и для глаза необходим глазовщик, для сердца — сердцовщик и так далее. Не исключено, что теперь аргументация Пейли кажется вам как никогда убедительной, что вам еще меньше хочется слушать, будто она неверна и никакой необходимости в боге-творце на самом деле нет.

Наши рассуждения о перемешивании составных частей показали, что, каким бы ни было объяснение восхитительной невероятности живых существ, она — никак не случайное совпадение. В том-то, собственно, и смысл слова «невероятность». Ну а теперь давайте придадим этой аргументации новый поворот — возможно, совсем небольшой, но очень важный: дарвиновский поворот. Пускай, вместо того чтобы беспорядочно перетасовывать куски гепарда, получая жуткое месиво, мы изменим только одну маленькую деталь — опять-таки случайным образом. Ключевая мысль здесь в том, что изменение будет очень малым. Допустим, гепард, родившийся с когтями чуть более длинными, чем были у предыдущего поколения. Теперь речь уже не идет об ужасающей однородной массе гепардового фарша. Перед нами по-прежнему нормальное живое, дышащее и бегающее существо. Оно претерпело случайное изменение, но лишь крайне незначительное. Однако вполне может статься, что это незначительное изменение слегка ухудшит способность нашего гепарда выживать. Или же, наоборот, улучшит. Скажем, благодаря удлиненным когтям животное будет прочнее цепляться за грунт и оттого бегать самую малость быстрее. Как атлет, обувший кроссовки с шипами. Таким образом, оно сумеет поймать газель, которой иначе удалось бы с большим трудом оторваться от погони. Или, допустим, эти когти помогут гепарду крепче удерживать добычу при захвате, и у той будет меньше шансов вырваться.

Откуда же у гепарда возьмутся слегка удлиненные когти? Где-то в его геноме имеется ген, влияющий на длину когтей. Любой детеныш наследует свои гены от родителей. Но мы сейчас ведем речь о новорожденном гепарде, один из генов которого — некий ген, воздействующий на когти, — не совсем таков, какова была его родительская копия. Этот ген, как говорят в подобных случаях, мутировал. Сам по себе мутационный процесс случаен и вовсе не направлен специально в сторону усовершенствования. В реальности мутантные гены по большей части даже вредны. Но некоторые, как в нашем примере с незначительным удлинением когтей, оказываются полезными. И тогда обладающие такими мутациями животные (или растения) с большей вероятностью смогут выжить и передать потомкам свои гены, в том числе и мутантные. Именно это Дарвин называл естественным отбором (хотя самого слова «мутация» он не употреблял).

Вследствие случайной мутации когти могут оказаться более тупыми и менее заостренными, чем обычно. И будут, по-видимому, менее подходящими для бега и для захвата добычи. Чем меньше изменение, тем вероятность того, что оно — к лучшему, ближе к 50 процентам. Чтобы понять почему, представьте себе, будто изменение огромно. Скажем, когти у мутанта — в целый фут длиной. Это неизбежно сделает гепарда менее успешным. Он будет спотыкаться о собственные чудовищные когти, ломающиеся при попытке что-либо схватить. То же самое окажется справедливым для любого крупного изменения в каком угодно направлении. Если лапы внезапно удлинятся до двух ярдов или укоротятся до каких-нибудь шести дюймов, такой гепард очень скоро погибнет. А теперь представим себе изменение — снова в каком угодно направлении, только на сей раз очень маленькое. Настолько маленькое, что на организм гепарда оно вообще почти никак не влияет. Подобное изменение едва ли скажется в ту или иную сторону на успешности животного. А крайне малое преобразование, воздействие которого будет почти — но не совсем — равным нулю, имеет приблизительно 50-процентные шансы оказаться усовершенствованием. Чем значительнее мутация, не важно, в какую сторону, тем возможнее, что она нанесет ущерб функционированию организма. Крупные мутации вредны. Мелкие мутации полезны с вероятностью, приближающейся к 50 процентам.

Дарвину удалось понять, что успешные мутации почти всегда малы. Однако в поле внимания исследователей обычно попадают крупные мутации — по той очевидной причине, что мелкие трудно обнаружить. И поскольку крупные мутационные преобразования — в любом направлении — практически без исключения вредны, некоторые люди усомнились в эволюции, полагая, будто любые мутации мешают выживанию. Быть может, действительно все мутации, достаточно заметные для того, чтобы их было удобно изучать в лаборатории, сказываются на выживании отрицательно. Но для эволюции важны мелкие мутации.

Дабы убедить своих читателей в могуществе отбора, Дарвин в первую очередь обратил их внимание на феномен одомашнивания. Люди преобразовали диких лошадей в десятки различных пород. Некоторые из этих пород — например, тяжеловозы или средневековые боевые кони — крупнее своих диких сородичей. Другие же — такие как шетлендский пони или фалабелла, — напротив, заметно мельче. Мы (в смысле, люди, наши предки) создали тяжеловозов, выбирая из поколения в поколение самых крупных особей для спаривания. Мы же создали породу фалабелла, отбирая самых мелких производителей. Из поколения в поколение мы видоизменяли волков, создав все существующие породы собак. Отбирая каждый раз самых крупных, мы произвели немецкого дога и ирландского волкодава. Неуклонно отбирая самых мелких, вывели чихуахуа и йоркширского терьера. Взяв в качестве исходного материала дикую капусту — заурядный, невзрачный полевой цветок, — мы создали брюссельскую, цветную и листовую капусту, брокколи, кольраби и математически изящную романеско (см. цветную вклейку 18–23). Все это было сделано людьми при помощи искусственного отбора. Крестьянам и садовникам, заводчикам собак и голубеводам возможности отбора были известны на протяжении многих столетий.

Однако Дарвина блестяще осенило, что без человека-селекционера можно обойтись. Природа сама сделает за него всю работу, чем она и занимается уже сотни миллионов лет. Некоторые мутантные гены помогают организмам выживать и размножаться. Эти гены распространяются в популяции. Другие же мутантные гены затрудняют выживание и размножение, становясь, таким образом, все более и более редкими, пока не исчезают из популяции окончательно. Чтобы превратить волка в гончую или в веймаранера, требуется каких-нибудь несколько веков. Только подумайте, сколько изменений можно произвести за миллион столетий. А с тех пор как наши рыбоподобные предки начали выползать из воды, столетий прошло уже три миллиона. Это чудовищная куча времени — огромная возможность для постепенных преобразований из поколения в поколение. Подчеркну еще раз: основная идея здесь в том, что удачные мутации должны быть хоть и случайными, но непременно мелкими. Мутантное животное отнюдь не представляет собой наобум составленную мешанину. Каждое случайное изменение лишь незначительно отличает его от предыдущего поколения.