на свете, — пискнула Лаура, раскинув тонкие ручки и загораживая Сына Добряка.

Но больше всех расстроился Фило.

— Уверяю вас, тут какое-то недоразумение, — бормотал он, бросаясь от Лауры к Филиппо и хватая их по очереди за руки. — Мой друг наверняка что-то напутал. У него такая скверная память…

Мате, однако, крепко стоял на своем. Память у него действительно скверная, но не настолько, чтобы он не узнал чисел Фибоначчи.

При имени Фибоначчи все трое — отец и дети — переглянулись и принялись хохотать как сумасшедшие.

— Не вижу ничего смешного, — рассердился Мате. — Заявляю со всей ответственностью, что эти числа открыл великий Леонардо Пизанский по прозвищу Фибоначчи.

— Успокойтесь, друг мой, — сказал Сын Добряка, утирая веселые слезы, — я их не присваивал. К чему обкрадывать самого себя?

— Что? — в один голос вскрикнули филоматики. — Так вы и есть Фибоначчи?

Леонардо, смеясь, поклонился.

Фило готов был сквозь землю провалиться. Как он сразу не догадался!

«Сын добряка» — по-итальянски это же «фи́лио бона́ччи». А уж отсюда, вероятно, произошло сокращенное Фибоначчи…

— Не знаю, сможете ли вы простить меня, мессе́р[26] Леонардо? — извинялся вконец уничтоженный Мате. — Ведь я обидел вас трижды. Сперва назвал дураком, потом бухгалтером, а теперь вот…

Фибоначчи не дал ему договорить. Пустое! Математик, бухгалтер, не все ли равно? Он, Леонардо, недаром автор «Либер абачи», адресованной, главным образом, тем, кто занимается бухгалтерией. Но вот что непонятно: откуда синьор математик знает о Леонардовых числах? Леонардо, правда, собирается включить их во второе издание своего учебника, но пока что они известны только его другу — магистру Домени́ку, детям да еще, может быть, кроликам…

Мате растерялся. Что делать? Сказать, что они из двадцатого века? Можно бы, конечно, будь Леонардо один… Но ведь с ним дети!

Тем временем Фило успел оценить обстановку и вышел из положения по-своему. Он громко ойкнул и в изнеможении опустился на стул. Обеспокоенные хозяева бросились к нему с расспросами. Фило слабым голосом заверил их, что это пустяки, легкий приступ сердечной колики, и ловко перевел разговор на другие рельсы.

Вот, сказал он, мессер Леонардо великодушно назвал его математиком, познакомил со своими замечательными числами, а он, Фило, к стыду своему, даже не знает, для чего эти числа нужны.

Глаза Леонардо удивленно расширились. В самом деле, для чего? А кто его знает! Разве что считать кроликов…

— Клянусь решетом Эратосфена, вот признание, достойное истинного ученого! — восхитился Мате. — Настоящий ученый вовсе не всегда знает, для чего открывает неизвестные законы или создает новые теории. Порой находки его долгое время лежат без дела. Но не было еще случая, чтобы им в конце концов не нашлось применения. Так произошло с открытиями Гаусса, Лобачевского, Эйнштейна…

Фило снова вскрикнул, на сей раз совершенно непритворно. Этот беспамятный Мате опять все испортил! К чему называть имена людей, которых пока и на свете-то нет?

Но Мате не терпелось обрушить на голову Фибоначчи научный опыт грядущих столетий, и он лихорадочно придумывал, как это сделать. Наконец его осенило: а что, если прикинуться прорицателем?

Повод к тому не замедлил представиться.

Мате прорицает

Разумеется, Леонардо был озадачен, услыхав сразу три незнакомых имени. Гаусс, Лобачевский, Эйнштейн… Насколько ему известно, таких ученых нет.

— Нет, так будут! — пророчески пообещал Мате. — И числа ваши тоже пригодятся. Могу вам предсказать: через семь с небольшим столетий их используют в устройстве вычислительных машин. Кроме того, они сыграют немалую роль в решении одной из многочисленных проблем Гильберта…

Заметив вопросительный взгляд Леонардо, Мате пояснил, что Давид Гильберт — немецкий математик, который родится во второй половине девятнадцатого века. Ему предстоит выдвинуть ряд интереснейших математических проблем, над которыми будут потом ломать головы многие ученые. Одна из них, десятая по счету, как раз и будет решена с помощью чисел Фибоначчи.

Леонардо слушал с напряженным интересом. Зато лица детей все больше вытягивались. Они со страхом поглядывали на человека, который запросто рассказывает о том, что случится сотни лет спустя. И когда Мате вздумалось между делом погладить Лауру по голове, девочка с криком отшатнулась и спрятала лицо на груди у отца.

— Колдун! Прорицатель! — твердила она, дрожа всем телом.

Леонардо нежно ее успокаивал.

— Кажется, вы перегнули палку, Мате, — шепнул Фило. — Не забывайте: перед вами дитя мрачного средневековья!

К немалому его изумлению, Мате быстро поладил с маленькой трусихой, проявив совершенно неожиданные таланты. Для начала он прошелся по комнате на руках, чем очень позабавил Филиппо. Услыхав его смех, Лаура слегка повернула голову, показав один, все еще испуганный, глаз. Мате воспользовался удобной минутой и принялся обучать Филиппо известной детской считалке, переиначенной на средневеково-пизанский лад.

— Раз, два, три, четыре, пять, — выкрикивал он, — вышел кролик погулять, генуэзцы прибегают, прямо в кролика стреляют, пиф-паф, ой-ой-ой, убегает кролик мой!

Ободренная тем, что кролик спасся, а генуэзцы остались с носом, Лаура окончательно осмелела, и скоро все они распевали «В лесу родилась елочка», «Заинька, перевернися» и «Нам не страшен серый волк».

Исчерпав дошкольный репертуар, Мате перешел к отрывкам из оперетт, затем к советским песням, совершенно покорив сердце Лауры куплетами из кинофильма «Дети капитана Гранта». Она без конца требовала, чтобы Мате бисировал, и сама подтягивала ему высоким чистым голоском: «Капитан, капитан, улыбнитесь!»

— Ну, — сказал Мате, выдохшись, — теперь ты видишь, что никакой я не колдун и не прорицатель. Просто между мной и моим другом научная информация распределена неравномерно. Он не знает даже того, что уже было, зато мне известно то, чего еще не было. Так мы сохраняем равновесие в природе.

Фило обиженно поджал губы. Ну и характеристика! Как говорится, благодарю, не ожидал. Но Мате продолжал выполнять намеченную программу. Знает ли мессер Леонардо, что к равновесию, или, иначе говоря, к гармонии в природе, числа его имеют самое непосредственное отношение?

— Уж не хотите ли вы сказать, что они связаны с золотым сечением? — предположил тот.

— Вот именно! — торжественно подтвердил Мате и быстро написал мелком на столе пропорцию золотого сечения:

меньшая часть/большая часть = большая часть/целое

— Не мне говорить вам, — продолжал он, — что в золотом сечении обе части целого могут быть вычислены только приближенно.

— Само собой, — подхватил Леонардо. — Если принять целое за единицу, то бо́льшая его часть приближенно равна