гнетущим. Каждый день, наполненный страхом и лишь иногда редкими искрами надежды. С годами он сжился со своими детскими воспоминаниями, перестал отгонять их, заглушать музыкой и аудиокнигами, перестал выбирать из них только что-то приятное. Он научился ценить всё, что когда-то успел увидеть, часами перебирая даже больничные детали: узоры на пижаме, зеленые стены палат с облезшей краской, весёлых зверей с Айболитом, украшавших пролёты лестниц, коллекцию машинок, которую они собирали всем отделением, странную бурую жижу на завтрак. Формы, цвета, очертания складывались в предметы, предметы — в картины, картины — в фильмы. Он любил смотреть свои "видео". Это единственное, что у него осталось от той зрячей жизни, которая теперь напоминала о себе лишь полутенями.

— Максим Иванович, я пошла! — он не сразу вспомнил, чей это голос.

— А, да-да, иду!

— Вот, держите. Спасибо!

— Кажется, многовато. Тут три бумажки.

— Это три по пятьсот, всё правильно.

— А, тогда хорошо, — он убрал шелестящие купюры в карман.

— Вам точно не почитать? У меня есть время!

— Нет-нет, спасибо! Ко мне Ира зайдёт, я её попрошу. Всего доброго!

Он закрыл дверь и вернулся на кухню. Чай остыл. Нажав на часах кнопку оповещения, он услышал "Девятнадцать часов двадцать минут". Ещё оставалось десять минут. Он прошёл в комнату, нащупал журнал, вдохнул запах глянцевой бумаги и убрал его в шкаф. Он подождёт Иру, всему своё время. Он открыл сервант и ловко достал сегодняшнюю новинку. Пальцы заскользили, ощупывая детали.

— Мусоровоз… Интересно, во сколько у нас обычно мусор забирают? Каждое утро, выход/я из дома в полшестого, чтобы в семь уже принять первого пациента из вечно спешащих офисных работников, он слышал ещё спящий город. По вечерам, после десяти, он заставал город уже готовящимся ко сну. Жизнь проходила за окнами его кабинета, пока он работал. Он вспомнил, что давно не слышал звуков стройки, нетерпеливых сигналов пробок, шелеста метлы дворника, и как-то заскучал по этим голосам обычной рабочей жизни. Ему захотелось оказаться в центре этих звуков и запахов, выстраивая в своей фантазии разнообразные картинки того, как всё это могло бы выглядеть.

— Мусоровоз, значит… Надо будет как-нибудь сходить, посмотреть! — подмигнул он сам себе.

Подарок

— Дядь Егор, а ты в Деда Мороза когда верить перестал?

— Так я до сих пор верю!

— Да ну тебя! Я уже не маленький. Я всё понял ещё в прошлом году! — Валерка обиженно спрятал руки в карманы.

— Расстроился?

— Ну, немного.

— Бывает. Дай саморез. Да не шуруп, а саморез, вон тот, в маленьком ящичке… Ты просто повзрослел, это тоже хорошо, хотя иногда и кажется грустным. А чудеса — они и во взрослом возрасте происходят, просто уже называются не "дедмороз", а как-то по-другому.

— В смысле?

— В смысле, что подарков ждёшь всегда, просто они другие, и не обязательно на Новый Год. Вот, например, самый главный подарок для твоей мамы — это ты. А моя бабушка говорила, что главный подарок её жизни — когда дед единственный из всей деревни с войны живым вернулся.

— Это другое… — Валерка махнул рукой, нахмурившись. — Дядь Егор, а вот ты как узнал, что его нет?

— Дед Мороза?.. Знаешь, я, может, и не верил в него особо… — Егор отмерил расстояние и отметил карандашом точку.

— Не верил? А говоришь, чудеса всегда происходят!

— Да я просто не могу вспомнить тот возраст, когда верил.

— Может тебе просто подарки не дарили?

— Да нет. Подарки как раз дарили. Мамка даже письма от Деда Мороза писала! В стихах. Правда, почерк не меняла, но я делал вид, что верю.

— А что ж она их на компьютере не печатала?

— Не было тогда компьютеров, принтеров тем более, хотя машинка печатная у нас была… Но почему-то мама от руки писала. Как-то не предусмотрела этот момент. — Егор порылся в ящичке, отыскивая четыре одинаковых самореза. — Забавно то, что она ведь этим же почерком при мне утром папе записки писала, что поесть оставила в холодильнике… Но всё равно я подыгрывал, что верю.

— Зачем? Ты же не верил? Обманывал что ли?

— Как сказать… Жаль было обижать. И вот каждый Новый Год под елкой лежали подарки, а я каждый раз делал вид, что удивлён, и радовался, и родителям показывал, что мне Дед Мороз принёс. А они тоже делали вид, что удивлялись, рассматривали, как будто до этого и не видели их.

— Странно…

— Ну может. Тогда мне казалось, что это правильно. Хотя мы с твоим папкой потом даже узнали, где родители подарки прячут. Собственно, не сильно-то они их и прятали — у себя в шкафу, внизу, только руку протяни — и вон они.

— Так это тебе папка рассказал, что Деда Мороза нет? Или он подарки показал, и ты понял?

— Нет, лазить мы туда начали уже позже, лет в шесть. А я как будто и до этого знал… — Егор молча вкручивал саморез, проваливаясь куда-то в одиночество. Неужели и правда у него не было этой сказки… Даже обидно как-то, у всех было чудо, а у него как будто и не было… Он попытался вспомнить самый лучший подарок — и не смог. Он как будто вообще не мог вспомнить, что ему дарили. Нет, с памятью у него порядок. Он помнил, какого цвета росли розы у бабушки в саду, и выкованный дедом узор на калитке. А у бабушки он был последний раз в пять лет. А ещё помнил Машу Петличенко, которая пришла новенькой самой весной в их младшую группу, это значит года в три. У неё были синие бантики, очень красивые. Он к ней подбежал и дёрнул: хотел развязать бантик, а он оказался на резинке, в итоге бантик остался в руке, а Маша растрёпанная стояла и ревела…

— Дядь Егор, а ты чего его весь вкрутил, его же к сиденью вторым концом надо, сам же сказал!

Егор рассеянно посмотрел на ножку от будущей табуретки. Задумался, видимо. А о чём? Да всё о том же, о странном и детском. Но как-то так тоскливо вдруг стало. Он посмотрел на племянника: тот вытирал пухлой ладошкой невидимый пот со лба. Как будто бы и правда "помогал" исправлять свою двойку по труду.

— Валерк, а ты вот почему верил в Дед Мороза?

— Как это — почему? Так вы же все про него говорили! Ведь все же вы! И ты сам!

— Ну так мы и про всяких там кощеев говорили или ерунду типа "выброшу игрушки, если не уберёшь". Ты же не всему