начал переговоры с Советской Россией. И вскоре они увенчались успехом — Башкурдистан превратился в Башкирскую АССР под руководством все того же Башревкома. Соответственно, башкирские дивизии воевали теперь с Сибирской армией Колчака. Так отец повоевал за красных, и даже был представлен к ордену Красного Знамени, но получить награду не успел.

Согласие между временными союзниками долго не продлилось, едва колчаковцев выбили за Урал и погнали через всю Сибирь к Тихому океану, начали нарастать противоречия, слишком уж по-разному виделась автономия башкир из Москвы и из Стерлитамака. Дошло до того, что в январе 1920 года председатель Башревкома Валидов приказал арестовать руководство Башкирской ЧК, назначенное из Москвы. Среди приводивших приказ в исполнение был и Ринат Тягнияров.

Январский конфликт удалось замять, но итог был предсказуем. Почти все подчиненные Башревкому воинские части отправили на польский фронт, лишив Валидова и его сторонников силовой поддержки, а вскоре ВЦИК в Москве в одностороннем порядке пересмотрел соглашения с башкирами, приняв декрет «О государственном устройстве Башкирской АССР» — автономия стала номинальной, без права местных властей на решения, хоть в чем-то отличающиеся от политики центра.

Вскоре, в июне 1920 года, Башревком в знак протеста в полном составе ушел в отставку. Те из отставников, кто не подался сразу в бега, — отделались, казалось, малой кровью. Кто состоял в РКП(б) — перестали в ней состоять, и руководить стали учреждениями и организациями уровнем, мягко говоря, пониже, вроде курсов для сельских учителей. Но никто ничего не забыл и не простил — в тридцать седьмом бывших деятелей Башревкома, находившихся в пределах досягаемости, арестовали, судили и расстреляли за башкирский национализм. Валидов и те его соратники, кто сразу скрылся либо отправился в эмиграцию, оказались более дальновидными.

Причем отец Бикхана вынужден был скрываться еще до июньской коллективной отставки, начиная с марта. Тогда случилось крупное башкирское восстание, охватившее Казанскую, Самарскую, Уфимскую губернии. Восстали башкиры-крестьяне против продотрядов, дочиста забиравших хлеб у земледельцев, и без того разоренных войной. Винтовок у повстанцев почти не было, около тысячи стволов на сорок тысяч восставших, и вооружались они тем, что под руку подвернется — позже восстание назвали «Вилочным» в память о вилах, главном крестьянском оружии.

Подавлявшие восстание войска имели не только винтовки, но и пулеметы, и артиллерию, патронов и снарядов не жалели — бои с почти безоружными повстанцами превратились в кровавые избиения.

Подавлял то восстание и отец Бикхана. Но странным образом подавлял — боевую задачу не выполнил, отряд распустил, а у повстанцев стало на три сотни винтовок больше. Однако сам Тягнияров к «вилочникам» не присоединился. Потому что продотрядовцы, безжалостно заколотые вилами, либо подвергнутые более изощренным казням, — тоже в немалой части были из своих, из башкирских крестьян-бедняков.

Проливать башкирскую кровь Ринат Тягнияров не желал ни под каким знаменем.

* * *

Разумеется, о делах минувших дней бабушка Гульнар рассказывала иначе — и слова были другие, и оценки (для нее сын был безусловным героем и народным заступником), а историческую подоплеку событий она не знала. Многое внук восстановил самостоятельно, прочитав все книги об истории Гражданской войны на Южном Урале, что сумел раздобыть.

Где Ринат Тягнияров был и чем занимался больше года после подавления Вилочного восстания, неизвестно. Но в 1922 года появился в совхозе, которому впоследствии присвоят имя тов. Муджафарова. Жил тихо и незаметно, не высовываясь, под прежней своей фамилией (в Башревкоме отец подписывался революционным псевдонимом Арсланов). А спустя три с половиной года бесследно исчез, прихватив совхозного коня и сбрую.

О дальнейшем жизненном пути Рината Тягниярова в точности не знал никто. Бабушка имела лишь подозрения, куда мог отправиться ее неугомонный сын. Получила незадолго до того письмо от него — намеками там было сказано: бывший глава Башкирии Валидов прислал весточку, приглашал в Туркестан, где пытался создать единый мусульманский фронт для борьбы с большевиками. И верила, что сын жив, что поселился где-то под чужим именем или вообще уехал за границу.

Бикхан так не считал. Будь отец жив, даже если не мог приехать, так уж нашел бы способ известить о том жену, не бросил бы ее и сына. Это стало бы подлостью, а по всем рассказам — даже по коротким неохотным обмолвкам деда — получалось, что на нее отец не способен. Да, он мог ошибаться, мог избирать неверные пути в борьбе за счастья своего народа. Но никого и никогда не предавал.

Всё хорошенько обдумав, Бикхан выстроил для себя такую версию: отец за годы работы здесь, на земле, среди простых тружеников, многое понял и пересмотрел свои взгляды. Убедился, что Валидов тащил Башкирию к независимости средневековой, ханской, религиозно-мракобесной, что только в тесном союзе с другими народами, только совместным трудом можно выстроить счастье и для башкир, и для татар, и для всех. Понял — и поехал в Туркестан к Валидову, когда тот дал о себе знать. Поехал, чтобы остановить былого соратника словами убеждения, а не получится, так и оружием. Не удалось... Валидов не воспользовался объявлявшимися для басмачей амнистиями, ушел за кордон, поселился в Германии. Значит, отцу не удалось задуманное, и он сложил голову где-то в туркестанских песках или горах.

* * *

Слушать бабушку было интересно, но в остальном летняя жизнь в Енгалы не понравилась Бикхану.

Местные мальчишки-ровесники его не приняли. Для них он был чужаком, «русней» с плохим знанием языка (Бикхан действительно произносил слова скорее на татарский манер).

Для него это стало дикостью. Он рос там, где сходились в одной точке границы Куйбышевской, Саратовской и Чкаловской областей и Казахстана, народ обитал вокруг разноплеменной, смешанные браки были повсеместным явлением — и потомки этих браков, получая паспорт, не враз могли решить, в какую национальность им записаться. Никто никого не попрекал тем, что тот русский, или татарин, или кто-то еще.

В Енгалы все было иначе. Здесь башкиры составляли подавляющее большинство и считать своим Бикхана не желали. Однако и он в свои четырнадцать имел нрав не ангельский и кулаки крепкие, а при неравенстве сил использовал всё, что под руку подвернется, хоть палку, хоть камень. После нескольких жестоких драк местные потеряли интерес к идее поучить «русака» уму-разуму, но он все равно остался изгоем и одиночкой на все лето.

Больше в Енгалы Бикхан не