Юлия отложила свою вилку и подняла глаза.

– Я вообще-то здесь нахожусь. И не надо говорить обо мне в третьем лице.

Диана посмотрела на стакан Класа.

– Ты будешь пить воду?

– Да, а что?

– Но у тебя же отпуск. Ты можешь особо и не выделываться ради них. Лео ведь наверняка знает.

– Я, нет, я…

– Прекрати, Диана.

– Мне принести бутылку?

Она посмотрела на руки Класа. Только сейчас я обратил внимание, что они слегка трясутся.

– Я же вижу, что ты хочешь.

– Я пью воду.

– Но…

– Всё, хватит.

– Он обвиняет тебя, – продолжала Диана так же монотонно, отвела взгляд и снова нашла глазами нечто за окном. – Ты же знаешь, ему это нужно, чтобы продолжать жить со мной после того…

– Диана, – голос Класа был настолько резким, что я крепче сжал свою вилку, а Юлия убрала свою руку с моей, когда она вздрогнула. – Достаточно.

Я покинул квартиру Гримбергов смущенным и без диска, что было вполне предсказуемо.

Поздно вечером я встретился с Юлией под водонапорной башней, которая росла в небо и в сумерках казалась темнее и суровее, чем обычно. Я всегда раньше думал, что она напоминает мне гриб, но сейчас обнаружил, что башня похожа на судейский молоток. Юлия обняла меня так, как никогда раньше не обнимала. Она была такая покинутая, почти плачущая, и я сжал ее в ответ. Я что-то спросил у нее, но она не слышала.

– Что? – пробормотала девушка, теплым дыханием касаясь моей нижней губы.

– У вас дома всегда так?

– Типа того. – Она посмотрела на башню. – Пойдем.

Юлия начала забираться наверх, вскарабкиваясь передо мной. Я следовал за нею, пока мы не очутились на самой верхней площадке.

– Здесь я и встретил Грима в первый раз, – сказал я.

– Вот как…

Она засунула руки под платье, и что-то маленькое и черное упало к ее лодыжкам.

– Расстегни джинсы, – прошептала она. – И сядь.

Дыхание Юлии обжигало мою шею. За ее плечом расстилался Салем и темнеющее небо. Я изо всех сил старался не закрывать глаза.

Я сижу в машине напротив твоего подъезда. Вижу тебя в окне, но ты меня не видишь. Это расстраивает меня. Я хочу, чтобы ты знал. Заградительная лента одиноко бьется на ветру. Людям становится плохо, когда они видят ее. Ты помнишь это? Но мы тогда были детьми и часто наблюдали ее. Мы привыкли.

До того, как папа умер, мы много разговаривали о маме.

– Я помню ее почти только по фотографиям, – сказал я, и это разозлило его, несмотря на то, что он был довольно слаб.

Я пытаюсь сказать, что это хорошо и я помню ее так, потому как другие воспоминания таковы, что люди скорее пытаются их подавить, несмотря на то, что были и хорошие моменты. Папа не слушает, не в состоянии.

Я рассказывал, как они встретились? Кажется, да, потому что ты мне рассказывал про своих. Их знакомство произошло в баре в Сёдертелье. Она работала в музыкальном магазине, и все парни в округе хотели ее, но она переспала только с двумя, прежде чем встретила папу. Она отдыхала с друзьями из музыкального театра Сёдертелье, а папа пошел туда с друзьями-сварщиками после работы. В баре она спросила, какую музыку он любит, и папа ответил:

– Я не слушаю музыку.

Мама улыбнулась и промолвила:

– Отлично.

По крайней мере, так папа рассказывает эту историю. Я появился на свет без каких-либо осложнений, все были безумно счастливы; единственной проблемой были деньги, которых и так всегда было в обрез. Отец уже тогда пил по-черному, и средств не хватало ни на что. Потом она опять забеременела. Я тогда был совсем маленьким и многого не помню, но впоследствии я начал собирать цельную картинку. После родов мама по какой-то причине впала в кому, и, когда очнулась спустя несколько дней, то сильно изменилась: апатия и безразличие сменялись непредсказуемыми приступами. Папа рассказывал, что через какое-то время он стал бояться, что она никогда не придет в норму, и плакал каждый вечер, потому что потерял свою возлюбленную.

– По крайней мере, я так чувствовал, – говорит он. – Но, возможно, мы потеряли друг друга намного раньше.

Я утверждаю, что он не прав, что это не так, хотя не совсем понимаю, о чем он говорит. Папа чувствует то же самое, но молчит – просто кладет свою руку на мою и смущенно улыбается, приговаривая, что в семейных делах подчас трудно разобраться.

Они с мамой были так похожи. Он сильно кричал на нее и редко хвалил за хорошее. Это его мучило, потому что он не знал, почему так поступал, но справиться с собою не мог. Он не доверял себе и старался не пить в ее присутствии.

Он стал отворачиваться не только от нее, но и ото всех. Он так и не смог уйти от мамы, она слишком сильно зависела от него из-за болезни. Он был хронически несчастлив, и ему было все сложнее и сложнее вставать по утрам и ходить на работу.

Папа слабо выдохнул и попросил воды. Я принес ему. Он спрашивает, как мои дела. Я говорю, что он – все, что у меня осталось. Он улыбается и говорит, что я ошибаюсь, но он ничего не знает.

ПОЛИЦЕСКИЙ ПОДОЗРЕВАЕТСЯ В УБИЙСТВЕ

Сэм достает телефон и показывает заголовки последних статей газеты «Экспрессен». Я перевожу взгляд с экрана ее мобильного на свой.

Думаю, тебе нужно посмотреть новости.

Заметка Анники Юнгмарк короткая, но очень содержательная. Вчера, около десяти часов вечера несколько источников, близких к городской полиции, подтвердили, что в деле Ребекки Саломонссон наметились определенные сдвиги. Полиция подозревает, что к преступлению причастен сотрудник правоохранительных органов. «Полицейский был на месте происшествия во время, примерно совпадающее с временем убийства», – заявляет источник.

Установление личности полицейского не займет много времени. Так происходит всегда. Я облокачиваюсь на стойку бара и отрываю взгляд от телефона. Голова начинает кружиться. Сэм смотрит на меня с непонятным выражением лица.

– Лео, это…

– Это не я, – выдавливаю я из себя.

– Знаю.

Не знаю, поняла ли она меня правильно.

– Хорошо.

Сэм смотрит на экран моего мобильного.

– Что это?

– Кто-то отправляет мне сообщения.

– Кто?

– Без понятия.

То, что происходит следом, – неожиданно, но вместе с тем очень знакомо и естественно: Сэм накрывает своей ладонью мою. Боковым зрением я замечаю, как Анна изучает нас.