Можно сказать: все это дела давно минувших дней, они на нынешнюю жизнь никакого воздействия не оказывают. Так вот, оказывают! В религиозном смысле, мы поглощены собственным грехом, и считаем его либо делом естественным, либо собственное соучастие в коллективном помрачении совести – несущественным. От этого перекошено, изломано все общество, порочна в своей основе государственная власть, отсутствует традиция, которая может быть передана следующим поколениям. Все в беспорядке, а внешний порядок – только скрывает так бурлящий под покровом формальностей хаос.

Причина нарастания хаоса в государственных делах сегодня – неизжитое предательство Февраля 1917. Кое-как разобравшись с Октябрем, мы так и не дали ему должной оценки, потому что так и не смогли верно отнестись к Февралю. Мы увязли в Феврале и топчемся на исторической развилке, даже в своих мыслях не умея разрешить, казалось бы, простейший вопрос: за Империю или за тех, кто разрушил ее? Если так, то мы не разрешим в своем сознании и вопрос: за Россию или за ее разрушителей? Мы можем обманывать себя, уверяя, что мы однозначно за Россию. Но при этом будем поддерживать ее недругов, потому что Россия в наших представлениях будет какая-то «другая», а не та, какую ее нам Бог дал. У нас очень смутно понимание грани между Добром и Злом, когда дело касается России. Поэтому на дворе – вечный Февраль, и невозможно двинуться вперед, преодолев, наконец, разруху в своих собственных головах.

Февральский синдром поразил Россию, и уже двадцать лет нами управляют люди с февралистскими установками. Именно поэтому страна, имевшая все условия для мощного рывка развития, топчется на месте и рассыпается на глазах. В жизнь вступило поколение, не испытавшее на себе пропагандистской обработки коммунистической мега-машины. При этом сознание этого поколения остается чистым листом, в котором грязными кляксами расползаются примитивные идейки либерального эгоизма, обесценившего все русское. Еще пару десятилетий, и в сознании народа мы уже не найдем ни одного светлого места, а значит – наступит конец русской истории.

В узких рамках феврализма Россия не умещается, а потому ее будут обрезать и обрезать под февралистский проект. Пока не оставят нечто невзрачное, что смогут вписать в европейский полуостров и историю Запада, вычеркнув при этом все, что было в русской истории самобытного, суверенного, действительно величественного и достойного. Еще промедлим – и увидим своими глазами второй раздел России и испытаем на себе катастрофу, еще более ужасную и постыдную, чем катастрофа 90-х.

Весна русского возрождения наступит, только когда мы найдем в себе силы двинуть время вперед – вступим за исторический Февраль в эпоху расцвета, обратившись сначала мыслями, а потом в практике государственного строительства к опыту Российской Империи, от которой все наши духовные и материальные ценности, географическое пространство и пространство нашей истории.

Большевики, повторяя ленинское «декабристы разбудили Герцена» не ошибались лишь в одном: их предтечами были смутьяны всех времен – декабристы и Герцен включительно. Кто таком Герцен при всех усилиях коммунистической пропаганды, в советский период не знали даже образованные слои общества. Поскольку мало кому удавалось осилить его заунывно громадный труд «Былое и думы». А уж до публицистики и вовсе касались только специалисты. Поэтому Герцен в массовом сознании был те, кого разбудили декабристы. Потом он, как следует из «теории» революционного движения в России, написанной большевиками, «развернул революционную агитацию». И тем самым породил «разночинцев» – целый слой революционно настроенной и полуобразованной интеллигенции, следующей двум принципам: нигилизм (отвержение России и ее традиций) и народовольчество (слезы над участью страдающего народа). Этот-то слой – кто бесплодными «хождениями в народ», а кто бомбами и породил следующий этап революции – марксистский.

Но мы вернемся к Герцену. Его фигура, его идеи и его судьба – прекрасная иллюстрацию смутного состояния самосознания у дворянства середины XIX века, ведущего праздный образ жизни, а к концу века выродившегося в просто тунеядствующее сословие.

Частная жизнь Герцена во многом предопределила направленность его мыслей и общественной активности. Его фамилия – искусственная, появившаяся в результате незаконного брака его отца – русского аристократа – на немке-лютеранке. Отец стал для Герцена первым испытанием – вплоть до своей кончины он давал юноше множество примеров тяготы семейной дисциплины, в которой было очень мало любви. Отец с его давящими всех окружающих повадками, с его злой иронией, с его праздностью, с его формальной, неискренней религиозностью, с его равнодушием к русской истории – все это олицетворило образ государства Российского, которое Герцен искренне ненавидел всю свою жизнь.

Александр Иванович Герцен

Брак Герцена был столь же противозаконен, как и его рождение. Женился он на двоюродной сестре, чей статус при вздорной тетке, опекавшей незаконнорожденное дитя, был не менее тяжек. Свою Натали Герцен выкрал из дому, совершив стремительный набег из ссылки. Романтика этого события перечеркивается иной «романтикой», которую Герцен по какой-то причине (возможно, от непреодолимой склонности литературного описания) не стесняется вынести на страницы своего мемуара «Былое и думы». Он описывает свой роман с замужней женщиной, в деталях анализируя свое душевное состояние от сознания измены другой женщине – оставленной в Москве невесте. Потом Герцен зачем-то фиксирует, пусть и кратко, свою измену жене с дворовой девкой и «психологическую болезнь», связанную с последовавшим резким снижением самооценки. Вряд ли эти фрагменты сочинения Герцена подобны публичному покаянию. В них больше литературной страсти, чем душевного подвига.

Расплата за измены и родственный брак пришла к Герцену значительно позднее – в эмиграции. Его жена-сестра была соблазнена немецким поэтом, которого Герцен принял в своем доме и долго терпел сначала как друга, а потом как ненавистного соперника. Как в наказание дети Герцена умирали в младенчестве, один из детей родился глухонемым, а потом вместе с матерью Герцена утонул во время шторма. После смерти жены Герцен перебрался в Лондон, где новой спутницей жизни стала жена его ближайшего друга Огарева. При этом дружеская связь не прервалась, а сам этот эпизод, в отличие от иных подобных, не был описан Герценом в мемуарах.

Политическая активность Герцена началась простым юношеским переживанием казни декабристов. Весь ужас образовался в душе будущего эмигранта только от полного незнания жизни и полного неведения того, что же представляли собой повешенные бунтовщики. Ненависть Герцена к Николаю I возникла позднее и потребовала переоценить юношеский максимализм, выставив его в более выгодном свете. Причина ненависти в том, что Герцен как зов к личной мести царю воспринял смерть своего новорожденного ребенка. Якобы, от испуга матери во время приезда жандарма, который громко гремел саблей. «Мертвящая рука русского самодержавия замешалась и тут, – и тут задушила», – пишет Герцен. И прибавляет: «Смерть малютки не прошла ей даром». Он мстил всю свою жизнь – как мог. И даже свою юношескую биографию переосмыслил как приготовление к мести.