хлопот. К тому же за несколько дней до смерти с ним наедине разговаривал отец, может, доверил последнюю на земле волю… И Степан сохранял благородное спокойствие и рассудительную сдержанность.

— Так вроде могут еще пригодиться… Жалко в воду… — прогундосил могильщик — впервые услышал подобное за годы кладбищенской службы обществу.

— Правду говорите, Юр! Ножницы еще хорошие, да и сделаны из доброй стали… Грех их с моста в речку кидать! — Микола, чтобы рассмотреть, придвинулся поближе, и тут углядел в центре острых, совсем еще пригодных кончиков треугольничек с каким-то выдавленным словом. — Золинген! Вот это сталь! Из нее самые дорогие бритвы делают, такие и не укупишь!

— Какие ни есть, пусть уйдут из дома… Купил их покойный отец в первую весну, как поженились они с с мамой, царство ей небесное… — Степан говорил с грустным недоумением: мол, как это так, пережил никчемный кусочек металла человека и отпущенный ему некороткий век?

— Грех после мертвого бросать в живую реку! Может, пусть лучше еще послужат? Возьмет их кто-нибудь в руки и вспомянет Якова Готура… — Микола держал ножницы, разглядывая, будто оценивал, смогут ли и вправду сгодиться в хозяйстве.

Присутствующие внимательно слушали речь Миколы, видно, он в самом деле знал всему цену.

— Ну, ежели так, берите себе! Раз не годится в реку кидать, пусть будут вам на память об отце… — охотно согласился Степан и закончил на этом разговор.

Могильщик Канюка, подсчитывая зарубки на жерди, вышел из хаты.

Опустил Микола ножницы в карман и отправился ладить гроб. Приготовленные заранее доски стояли у стены хлева, невольно вызывая горькую мысль: вот жил человек долгие годы, пахал, сеял, строил жилища, радовался и печалился, исходил столько дорог, а в конце всего несколько досок…

Следом за Миколой вышла во двор пожилая женщина и начала уговаривать:

— Не приведи тебя господь стричь этими ножницами детей или, скажем, овечек — и волосы и шерсть перестанут расти, как заклятые! Нельзя ими в живом деле пользоваться, латку еще можешь выкроить или лоскуток какой отрезать…

Юр Канюка отошел уже далеко от хаты, когда Микола совсем было собрался окликнуть его и посоветоваться — ножницы-то выходит, оказались опасными… Ведь напоследок послужили они своему хозяину, что лежал теперь, обряженный в далекую дорогу, и не оставил распоряжения, как же теперь поступить с ними…

Долго сидел Микола и размышлял: эх, кабы завещал умерший ножницы на память тому, кто смастерит гроб… Ведь не случалось еще такого, чтобы забирали на тот свет полезное для живых… И решил наконец: раз на хозяйстве у него ножниц отродясь не бывало и купить их накладно — лишняя копейка на дороге не валяется, а жена при надобности каждый раз у соседей просит, — значит, так тому и быть, пусть остаются… Не дозналась бы только Василина про их последнюю работу! Словом, все сомнения развеялись по ветру, и он принялся строгать доску.

И обрадовался, что не окликнул могильщика.

— А я все равно дозналась! — сказала вслух и оглянулась, не слышит ли, часом, кто. Неловко с собой разговаривать… И опять задумалась…

«Силы небесные! Как вскрикнул, как побледнел, когда этими ножницами Юлинке пуповину перерезали — ножика под руками не оказалось…»

И встал перед ней тот давний зимний рассвет и рождение девочки, что не прожила и двух недель… Даже после похорон не спросила мужа, что в тот день так напугало его. Только потом не выдержал, рассказал все… Чувствовал за собой вину…

«Забрал старый Готур Юлинку к себе…» — только и сказала, чтобы успокоить его, хватало ей боли и муки!

Собралась потом забросить ножницы в одичавшие кусты ежевики, да, как рассудила, что нечем будет и латку выкроить, раздумала и спрятала подальше.

Из-за поворота, который справа от дороги опускался к ущелью, где шумел водопад, а слева упирался в нависшую скалу, показалась женщина. Видно, скучно шагать одной, вот и поторопилась нагнать Василину. А та хотела избавиться от мыслей о прошлом и тоже обрадовалась спутнице…

ПОГРЕМУШКА

Золотисто-оранжевый медвежонок смотрел на реку и зеленеющие горы круглыми блестящими глазами. Он лежал в прозрачном пакете, сквозь который виднелся ярлык с ценой. Василина разглядела его, когда молодая женщина поравнялась с ней.

— Бегу, бегу, никак не поспею! — засмеялась раскрасневшаяся попутчица, сбрасывая клетчатую косынку.

Пошли рядышком, разговорились.

Оказалось, женщине по дороге с ней до Русской Мокрой, навещала она в Ужгороде мужа, который лежит в больнице после несчастного случая, а сейчас вот спешит домой, волнуется: как там детишки? Трех малышей оставила на попечение старшей…

— А медвежонок у вас как живой! Где вы такого смешного купили? Ну прямо вот-вот заговорит! — Василина засмотрелась на забавную головку и блестящие глазки, которые выглядывали из пакета.

— Собираюсь из дому, а каждый просит: привези да привези… Вот и пришлось… И решила: за шоколадку выложишь деньги, ребенок съест ее, и нету… А тут надолго забава будет и малому и большому… Ну, конечно, и конфет рубля на три купила, побаловать малость…

Женщина из Русской Мокрой была словоохотливой и не то чтобы хотела пожаловаться на траты или поделиться чем-то, просто нужно ей было, чтобы посочувствовали, больно уж нагрузилась покупками…

— Давайте помогу! — Василина протянула руку к сумке попутчицы. Свой груз она не считала — буханки хлеба не казались тяжелыми.

— Что вы, спасибо, сама донесу! Уже недалеко… — неохотно отказалась спутница, хотя, по совести, трудно было сказать, кому из них тяжелее — ей, молодой, идущей из близкого Ужгорода, или пожилой Василине, пустившейся в дорогу из своего Дубового с торбой за плечами…

— И сколько вы за этого медвежонка отдали? — Василина спрашивала, не только чтобы продолжить разговор. Ей самой плюшевая игрушка казалась забавной и редкостной.

— Пять рублей выложила и за куклу, что глаза закрывает, тоже пять… А самому маленькому такую машину купила, что сама бегает, только завести нужно, как будильник. — Женщина с удовольствием перечисляла все, что купила, и сколько заплатила. Это была не только женская говорливость, звучало в ее словах сердечное материнское тепло…

Какое-то время шли молча. Наверное, спутница представляла себе радость детишек при виде гостинцев и предвкушала ее. Пока ехала в поезде, все покупки представлялись обычными, будничными, а сейчас чем ближе к дому, тем становились дороже. Вначале скупилась, не хотела выбрасывать деньги на баловство, распределила все иначе, но муж наказал накупить побольше… И теперь сама с удовольствием рассказывала:

— Знаете, я жалела деньги на пустяки, игрушками детей не накормишь! А он — купи и купи! Хочу, говорит, чтобы у них радость была… —