Утро понедельника. Я стою в канцелярии кафедры, забираю почту и вбираю в себя атмосферу. Праздник кончился, всем грустно и тяжело. Студенты бродят по коридорам, как мыши в лабораторном лабиринте. Миссис Пост разбирает конверты и резинки на столе, не удосужившись приклеить на лицо фальшивую улыбку, приберегаемую сегодня исключительно для незнакомцев. День благодарения породил всеобщую постпрандиальную депрессию. Вошла мрачная Элейн в строгой юбке, несущая в руке стопку контрольных.

— Никогда больше… — бормочет она.

— Никогда больше контрольных перед праздниками?

— Нет, никогда больше не полечу на праздники в Нью-Джерси к куче родственников, которых я не выношу. — Она на некоторое время задумывается, а потом выносит суждение: — Здесь никакие контрольные не помогут.

Сгорбившись, входит Финли в поношенных джинсах и клетчатой рубашке. Не говоря ни слова, он достает из ящика почту и уходит.

Я ткнул пальцем в направлении двери:

— Что это с ним?

— Разве вы не знаете?

— Что я должен знать?

— Вы были на вечеринке у Нэнси Крю?

— Пожалуй. Да, я хочу сказать, что, конечно, был. Что там случилось?

— Ну, Джон отдохнул на чердаке Нэнси с девочкой-правоведом, ну с той, которая здесь что-то пишет. Жена пока ничего не знает, но люди на него косятся, и он теперь боится даже открыть рот.

— Джон?

— Угу.

Порывшись в мозгу, я извлек оттуда образ женской руки, треплющей бороду.

— Вы не думаете, что речь идет о Джозефе?

Элейн пожала плечами:

— Не знаю, я там не была, говорю, что слышала.

Я кивнул, изобразив согласие. Возможно, дама-юрист проявила большую активность, чем мне казалось. Или я был пьян больше, чем мне казалось. Зато я понял, как циркулируют сплетни в таком маленьком городке, как Оксфорд. Они распространяются, как осмотически активные молекулы в крошечной клетке, как электрический ток в коротком проводке. Тут еще я с моими фантастическими кладбищами, о которых никому не рассказываю. Может быть, мне все это вообще привиделось.

Конечно же, черт возьми.

Я решил повидаться с Максом завтра или послезавтра и прояснить вопрос. Так, ничего особенного, пара наводящих вопросов, не больше. Когда я вышел в холл, из своего кабинета показалась Мэри. На ней были голубые бусы — напоминание о днях ушедшей молодости и свободы.

— Эй, вы слышали? — воскликнула она. — Эрика освободили.

— Правда?

Очевидно, повторные слушания тоже прошли неважно, на этот раз судья приговорил Эрика к пятидесяти часам общественных работ. Я спросил у Мэри, что это будут за работы, и она ответила, что, скорее всего, ему придется поработать в местной школе. Я постарался представить себе эту картину. Пятьдесят часов — это очень много. Ребятки будут обожать британский акцент. Может быть даже, Эрику удастся воспитать новую марксистскую интеллигенцию из нынешних пятиклассников.

Я зашел в Студенческий союз, чтобы убить время перед обедом и морально подготовиться к вечерней схватке со статьей. Я стал рассматривать полученные конверты и сразу увидел его: письмо от Дороти Тробл, моего колумбийского товарища. Обратный адрес был незнакомым. Я неловко надорвал конверт и, остановившись, прочел:

«Дорогой Дон,

Прости, что так долго медлила с ответом. На случай, если ты не знаешь: я бросила докторантуру в Колумбийском. Эти тупые профессора, мрачная секретарша философского факультета — боже мой, некоторое время я даже не могла зайти на кафедру. Когда меня наконец впустили, я нашла твое письмо, которое мне никто, конечно, не удосужился передать. Еще один штрих в портрете учреждения, придающего новый смысл термину „кафкианский“…»

Я продолжал читать, как всегда останавливаясь на патологических подробностях. Бедную Дороти выселили из студенческого общежития, теперь она работает официанткой и снимает с подругой квартиру на Двадцать третьей улице. Еще одна находка ожидала меня в конце письма.

«Что касается Максвелла Финстера, — писала Дороти, — то я не уверена, что это он, но в прошлом году у одного из сотрудников исторического факультета были большие неприятности. Сексуальные домогательства по отношению к студенткам старших курсов — обычное здесь дело, но это было какое-то извращенное, как я слышала. В газеты это не просочилось, но все студенты о нем знали. Как бы то ни было, этот человек защитил диссертацию, получил степень и исчез. Бог знает, где он теперь».

Дочитав письмо до конца, я вдруг понял, что непроизвольно киваю самому себе. Возможно, в письме речь шла о другом человеке, но также возможно, что и нет. Теперь, правда, можно объяснить его добровольное изгнание на Юг. Он хотел уехать как можно дальше от неприятной ситуации. Так Макс и попал в «Оле Мисс». Правда, куда бы человек ни уехал, он обычно привозит с собой свои неприятные ситуации либо заново попадает в них на новом месте. Я прикусил губу и задумался. Справедливо ли судить человека на основании таких, с позволения сказать, доказательств или, лучше сказать, слухов? Конечно нет, хотя такому желанию очень трудно сопротивляться, тем более что его поведение соответствует тому, что изложено в письме. Но даже и в этом случае судить нельзя, так как человек, быть может, очистился от прошлых прегрешений. Из того, что я видел и слышал, было ясно, что Макс очень корректно ведет себя со студентками. Конечно, это похоже на поведение вылеченного алкоголика, который не берет в рот спиртного.

Можете назвать это грубым пренебрежением к общественной безопасности, но я решил, что все это меня не касается. Я хочу сказать, что решил ни во что не вмешиваться; у меня не было ни малейшего намерения ломать хорошие отношения с Максом на таком шатком основании. Я просто выброшу все это из головы. В ответном письме Дороти я выражу лишь мое сочувствие. Сунув письмо в карман, я отошел от почтовых ящиков и, подняв голову, увидел обычную круговерть тел; перекусывающие на ходу красивые футболисты в джинсах, несколько близоруких факультетских сотрудников, пытающихся справиться с банкоматом, двадцать одинаково обмундированных девушек из женского Студенческого союза, одновременно получающих почту, несколько студентов-азиатов с тревожными лицами, рассматривающих доску объявлений в поисках рекламы дешевого жилья, и так далее. Наверное, это влияние Макса, но в последнее время меня начала интересовать форма человеческих тел: хрупкие, похожие на птичек профессора классической филологии с крошечными кукольными ручками.

Молодой человек, огромный, как эпические персонажи Гомера, дружелюбно махнул мне рукой:

— Приветствую вас, доктор Шапиро!

Я добродушно кивнул в ответ, мысленно лихорадочно роясь в словаре имен. Здесь, в Союзе, я часто вижу своих бывших студентов, и хотя забываю их имена, но помню их лица, а часто и то, что они писали в своих сочинениях. Этот студент в прошлом году едва не провалился у меня на экзамене по британской литературе. Я заметил, что он прикрепил листовку к доске объявлений: какие-то велосипедные гонки в честь такого-то и такого-то. В следующую субботу. Это было что-то новое. Обычно студенческие братства искали спонсоров по-другому — устраивали пикники с барбекю, рекламировали товары или устраивали вечера. Естественно, студенты в большинстве своем не ездили на велосипедах. Некоторые умудрялись ездить на машинах даже на занятия из общежития, расположенного в трех кварталах от университета.