величайшей несправедливости, которую я когда‐либо видел. Гоняясь за мечтой в Нью-Йорке, я пытался забыть о том, что произошло в Брайтоне, но теперь понимал, насколько живо и ярко горело во мне желание отомстить за страдания Карми. Я долгие годы искал людей, которые мне пригодятся. Сидни мне пригодилась. Адам мне пригодился. Сет мне пригодился. Тетя Сьюзи – благословенна будь ее память – чертовски мне пригодилась, я пользовался ею без зазрения совести. Но Карми – нет. О Карми я никогда не думал с утилитарной точки зрения: Карми был мне другом, братом, утешением и спасением. А еще Карми был моим отчаянием, моей безысходностью, моим разочарованием. Карми был всем и никем, максимумом и минимумом, лучшим в себе и худшим во мне, лучшим во мне и худшим в себе.

В родительском доме царила тишина, он казался почти безжизненным. Моя комната не изменилась – казалось, в нее давным-давно никто не входил, а может, так оно и было. А вот родители сильно постарели. Оба они исхудали, на лицах появились морщины, а тела ослабли; казалось, они торжественно и синхронно движутся к преждевременной старости.

Я сел на кровать, на которой спал Карми, когда жил у нас. Мама вошла ко мне, не говоря ни слова.

– Я так скучаю, – сказал я, трясясь от рыданий.

– Да, и я тоже скучаю, – повторила мама, села рядом и прижала меня к груди.

Не думаю, что мы говорили об одном человеке, но оба мы тосковали, оба страдали от чьего‐то отсутствия. И неважно, что для меня это Карми, а для нее – тетя Сьюзи; важно, что в тот момент мы были рядом.

– Мне тебя не хватало, Эзра. Я днями и ночами молила Бога, чтобы ты вернулся к нам, снова появился в нашей жизни.

Я промолчал.

– Это были очень тяжелые годы. Не знаю, почему все пошло вкривь и вкось. Не знаю, зачем Бог послал нам эти испытания. С тех пор как умерла миссис Тауб, случилось столько несчастий. Бесконечный поток бед. Но у нас есть вера. По крайней мере, у меня есть; и у всех этих трудностей наверняка есть какой‐то положительный смысл.

– Да уж. Мне было трудно находиться здесь, в полном отрыве от вашей реальности и ваших представлений, и трудно было построить собственную жизнь вдали от всего, что я знал. Тетя Сьюзи была замечательной тетей. Она всегда меня поддерживала. Но я ей этого так и не сказал. Так и не сказал, как я ей благодарен. А может, я до нынешнего дня и не чувствовал никакой благодарности.

– Ох, Эзра. Как же мне жаль, что все оказалось так, как оказалось.

– Мне кажется, тяжелее всех пришлось Карми. Ты так не думаешь?

– Не знаю, Эзра, не знаю. Все было так… неправильно… я ночи напролет об этом думала.

Слезы испарились с моих глаз, я прищурился.

– Ты ночи напролет об этом думала? И это все, что ты делала? Думала?

Мама растерялась. Она, может, и предполагала, что я рано или поздно взорвусь и выскажу ей все, но явно не ожидала, что это случится так быстро. Я не позволил ее испуганному взгляду меня остановить и продолжил.

– Почему ты такая пассивная? Карми сбежал, а может, отец его выгнал, мы не знаем, но община просто смотрела и молчала. Даже раввин пальцем не пошевелил. Да все ночи напролет об этом думали, но никто не осмелился ничего предпринять. Потому что к некоторым проблемам лучше даже и не подступаться, правильно? Они слишком неудобные. Так ведь?

– Ну что ты на меня нападаешь? – сказала она, коснувшись моего запястья. – Это дело Таубов. Нам вмешиваться было нельзя. Мистер Тауб вернул себе родительские права, что мы могли тут поделать? Не опротестовывать же решение суда?

– Да при чем тут суд? И мистер Тауб тут при чем? Карми страдал, а община бездействовала.

– Эзра, я тут ни в чем не виновата. У меня нет права голоса. У меня нет авторитета. Карми было плохо, и помочь ему мы не могли. Не понимаю, почему ты взваливаешь всю ответственность на меня.

– Нет, мама. Не на тебя. На вас. На вас как общество. На ультраортодоксальную общину Брайтона. На ультраортодоксальный иудаизм. На вас.

На этот раз промолчала мама.

Я поглядел из окна. Бостонская осень уже начала раскрашивать листья в красный, рыжий и коричневый – зрелище, которого мне в Нью-Йорке не хватало. Но в этом доме ничто не менялось; родителей слепила вера, меня – ярость.

– Останешься на Рош а-Шана? – спросила мама несколько минут спустя. До еврейского Нового года оставалась неделя.

– Не знаю, мам. Здесь все как‐то не так. И со мной что‐то не так. Не знаю. Папа со мной вообще не разговаривает.

– А ты? Ты с ним разве разговариваешь? Даже не поздоровался толком.

– Напомнить тебе, как он со мной обошелся, когда я решил не учиться в ешиве?

– Эзра… – начала было мама, но тут же умолкла. Она обхватила пальцами запястье, будто пытаясь прикрыться от острых лезвий слов, вылетавших из моего рта, а может, чтобы напомнить себе, что у нее две руки. Опустив в пол глаза, из которых текли слезы, она прошептала:

– Что же мы сделали не так?

Что же они сделали не так? Всё? А может, даже больше? Вырастили меня в этом мире убеждений и железных правил, в этом мире табу и запретов? Решили любой ценой влиться в общину, частью которой на самом деле никогда себя не чувствовали? Их решения, их приоритеты – возможно, все это было ошибкой?

Я поднял глаза на маму.

– Вы никогда не давали мне выбора. Вера – нечто очень личное, субъективное, а вы всегда предъявляли мне ее как единственную возможность. Вы никогда не говорили, что в иудаизме есть разные течения, а просто заставляли давиться вашим – и всё. А когда я решил пойти по другому пути, вы просто захлопнули дверь у меня перед носом.

– Мы верим в то, во что верим, – решительно возразила мама. – Как мы могли растить тебя, рассказывая о других возможностях? О других религиях? О другом образе жизни, который ты мог бы принять? Это противоречит всем нашим принципам.

Я выплюнул свою правду, продолжая смотреть маме прямо в глаза.

– Вы так беспокоились, чтобы все было как надо, что забыли о самом главном. Вы хотели быть частью общины, а про семью забыли. Вы хотели Бога, а про людей забыли. Иногда я думаю, что на реальность вы глядели через широкоугольный объектив: вам так хотелось расширить горизонты, что было без разницы, что на первом плане все искажено.

Мама, всхлипывая, обняла меня, и я понял, что, как бы ни ранили ее мои слова, как бы часть ее ни соглашалась с