– Раз ты уверен, что там тепло, то поезжай в плаще! – вздохнула тетушка. – Но… – тут она запнулась. – Неужели ты уедешь, даже не простившись с Люси?

Огюст помрачнел.

– Да, уеду не простившись, – сурово ответил он. – Я так решил.

– Но… – опять начала Жозефина. – Ведь это твоя невеста, вы же обручены… Если ты так уедешь, это будет…

– Подло? – резко спросил Огюст. – Да, наверное. Но я не хочу этой свадьбы, понимаете, тетя? Обручиться меня вынудили, вы это знаете, и я не люблю мадемуазель Шарло… А если они станут меня разыскивать… Что же, пускай достанут в Санкт-Петербурге! Ничего, выкручусь… Еще, может быть, женюсь на какой-нибудь русской княжне, они, говорят, хороши необычайно… Правда, я могу им не понравиться…

– Ты нравишься всем! – уверенно заявила Жозефина и поцеловала племянника в растрепанный затылок.

Они простились вечером.

Через день был назначен отъезд, и Огюст оставил себе сутки на сборы. Ему было почти не на что ехать, но, к счастью, один из его приятелей, отставной офицер Луи де Бри, собирался по своим делам в Варшаву, а так как ехал он вдвоем со слугою в большой роскошной карете, то и предложил Монферрану до Варшавы сопровождать его, разумеется не требуя за то денег, а лишь приятной компании во время путешествия. От Варшавы до Петербурга путь предстоял тоже не самый близкий, однако это было в некотором роде спасением, и Огюст с радостью принял предложение де Бри. Он мог (ибо в карете оставались свободны два места) прихватить с собою и слугу, но ему некого было прихватывать. Гастон бросил своего хозяина три месяца назад, заявив, что его не устраивает нерегулярная выплата жалованья. Вообще-то, Огюст все равно едва ли взял бы с собою Гастона: он умел сам себя обслуживать, а денег едва хватало на путешествие в одиночку…

Утром следующего дня (следующего за посещением тети Жозефины) Монферран самым тщательным образом сложил свой саквояж, оказавшийся, несмотря на малые размеры, полупустым, проверил, все ли взято, что взять было необходимо, и, зайдя затем к хозяину дома, расплатился с ним за квартиру, сказав, что приискал себе по случаю предстоящей женитьбы другое место жительства. Это была необходимая предосторожность: узнай мсье Пьер о намечающемся побеге милого зятя, он мог пустить в ход все средства, вплоть до услуг полиции…

К полудню все приготовления были завершены. Огюст решил не сидеть понапрасну дома, взирая на застегнутый саквояж, а пойти прогуляться, обойти свои любимые места в Париже, попрощаться со знакомыми улицами, которые ему неизвестно когда еще придется вновь увидеть.

Ему ужасно хотелось, кроме того, зайти в какое-нибудь заведение подешевле и выпить за отъезд хотя бы один бокал шампанского, но, пощупав свой кошелек, он вынужден был отказаться от этой мысли и решил понадеяться на Луи де Бри, который завтра наверняка предложит распить бутылку доброго зелья в своем доме. Надеясь также на обильный завтрак, без которого Луи не двинется в путь и который он, несомненно, разделит с товарищем, Огюст отказался и от обеда, решив, что последний день в Париже должен пройти быстрее остальных и он не успеет умереть с голоду.

И действительно, о еде он в этот день думал мало. Ему было не грустно и не весело, но как-то тревожно, он не мог спокойно думать о том, что через месяц с небольшим окажется совершенно один в незнакомой огромной стране, которая недавно была так враждебна Франции, где его могут принять неласково, и неизвестно, как обернется его отчаянное предприятие. Император Александр мог давно забыть о подаренном ему альбоме, а тот самый инженер-испанец, к которому его адресовал мсье Бреге, мог отмахнуться от докучного протеже своего былого друга, тем более если он любил французов, как все прочие испанцы…

Но не только и не столько эти мысли мучили молодого архитектора. Он думал больше всего о том, что уедет, даже не простившись с Элизой…

Раза три за день ноги приносили его к знакомой улице, за которой по-летнему празднично зеленел сад.

Элиза жила там же, в том же доме, в той же квартире, это Огюст узнал через ее цирковых поклонников, и за этот год, за год, что прошел после получения им ее доброго и уничтожающего всякую надежду письма, он много раз хотел просто пройти мимо ее окон, чтобы случайно увидеть ее, чтобы она случайно его увидела, посмотрев в окно… Но стыд и гордость удерживали Огюста.

И вдруг в этот день, осознав, что это последняя возможность и другой уже никогда не будет, он решился.

На улице стал моросить мелкий невесомый дождь, а зонт, купленный специально для путешествия, остался дома, и это подогнало его. «Испорчу костюм, никуда ведь не поеду!» – с ужасом подумал он и бегом кинулся к дому.

Привычно зазвенел колокольчик. За дверью проскользили едва слышные шаги, и дверь отворилась.

Элиза стояла на пороге, поправляя левой рукой гребень в прическе. На ней было знакомое Огюсту светло-голубое платье, ее любимое.

Глаза ее загорелись и тут же погасли, когда она прямо перед собою увидела Огюста. Чуть-чуть дрогнули пальцы на косяке двери. Но голос не задрожал, когда она удивленно спросила:

– Вы?

– Не прогоняй меня! – быстро и твердо сказал он, глядя ей в лицо. – Я пришел проститься с тобою. Я завтра уезжаю навсегда.

– Вот как? – Она отступила в комнату, не притворяя двери. – Ну так зайди же.

Снова она говорила ему «ты». Это рождало крошечную надежду, и молодой человек вошел, уже не так робея и не так боясь, что встретит презрение и смех.

В комнате ничто не изменилось, все было по-старому и на своих местах, не прибавилось новых вещей, и Монферран подумал, как нелепо было подозревать в изменах женщину, которая за три с лишним года нисколько не разбогатела, хотя ей выказывали свое обожание самые толстые кошельки Парижа…

– Садись. – Элиза села и указала ему на диван. – И куда ты едешь?

– В Россию. В Петербург. Здесь мне в ближайшие годы надеяться не на что, а ждать я не могу: денег нет на ожидание. И работать хочется. В Петербурге много строят.

– Ты думаешь там построить свой собор? – спросила она, чуть улыбнувшись, но в этой улыбке не было насмешки.

– Не знаю, что я там построю. Собор – это мечта, может быть, просто бред, привидевшийся раненому. А жить нужно реальностью, Элиза. Буду работать и увижу, чего я стою…

Он опустил голову. Ему хотелось сказать ей давным-давно приготовленные слова, но они жгли горло и язык, и выговорить их он не мог… Она тоже молчала.

И вдруг спросила:

– Почему ты так похудел и куда девался твой румянец? Неужели так уж туго пришлось?

– В последнее время – да, – просто сказал Огюст. – Питаюсь главным образом надеждами, а от них почему-то никто не толстеет. К отъезду пришлось раздать кучу долгов и многое покупать.

– Вот как! – Она встала и жестом показала ему, чтобы он оставался сидеть. – Ты обедал сегодня? Будешь обедать со мной?