По залу проносится что-то вроде всеобщего вздоха. Это о Дмитрии вздох? Им его жаль? Трудно в это поверить. Судьи удаляются со сцены. Дмитрий повесил голову, его тоже удаляют.

– До свиданья, Диего, – говорит он, Симон. – До свиданья, Давид. Какие планы на выходные? Я тебя увижу?

– Можно поговорить с Дмитрием? – спрашивает мальчик.

– Нет. Это невозможно.

– Я хочу! – И без всякого предупреждения он несется по проходу, взбирается на сцену. Они с Диего поспешно устремляются следом, за кулисы и далее, по темному коридору. В конце коридора натыкаются на Дмитрия и его конвоира, который выглядывает через приоткрытую дверь на улицу.

– Дмитрий! – кричит мальчик.

Не обращая внимания на цепи, Дмитрий поднимает мальчика на руки, обнимает его. Конвоир вяло пытается их растащить.

– Они тебя не пустят в соляные копи, Дмитрий? – говорит мальчик.

– Нет, не соляные мне копи, а дурдом. Но я сбегу, будь уверен. Я сбегу и сяду в первый же автобус до соляных копей. Я скажу: «Дмитрий явился к исполнению обязанностей, сударь». Они не посмеют мне отказать. Так что ты, юноша, не тревожься. Дмитрий по-прежнему хозяин своей судьбы.

– Симон говорит, что тебе отрубят голову и дадут новую.

Дверь распахивается, потоком хлещет свет.

– Идем! – говорит конвоир. – Фургон приехал.

– Фургон приехал, – говорит Дмитрий. – Пора Дмитрию. – Он целует мальчика в губы и опускает на пол. – Прощай, мой юный друг. Да, они хотят дать мне новую голову. Такова цена прощения. Они прощают тебя, а потом отрубают тебе голову. Бойся прощения, вот что я скажу.

– Я тебя не прощаю, – говорит мальчик.

– Это хорошо! Вот тебе урок от Дмитрия: никогда не давай им себя прощать – и никогда не слушай, когда тебе обещают новую жизнь. Новая жизнь – ложь, мой мальчик, самая большая ложь из всех. Нет следующей жизни. Есть только эта. Как только дашь отрубить себе голову – тут-то тебе и конец. Лишь тьма и тьма – и ничего, кроме тьмы.

Из слепящего солнечного света возникают двое в мундирах и утаскивают Дмитрия по лестнице. Когда они того и гляди втолкнут его в заднюю дверцу фургона, он оборачивается и кричит:

– Скажи Симону, чтобы сжег сам знаешь что! Скажи ему, что я вернусь и перережу ему глотку, если он не сожжет! – Тут дверца захлопывается, и фургон уезжает.

– Что это было напоследок? – спрашивает Диего.

– Ничего. Он оставил кое-что и хочет, чтобы я это уничтожил. Картинки, которые он вырезал из журналов, – что-то такое.

– Дамы без одежды, – говорит мальчик. – Он мне давал посмотреть.

Его приглашают в кабинет к директору музея.

– Спасибо, что согласились со мной встретиться, – говорит он. – Я пришел по просьбе вашего сотрудника, Дмитрия, который желал бы уберечь и себя, и музей от возможного позора. На вашей территории, сообщает он мне, имеется принадлежащая ему коллекция непристойных изображений. Он бы хотел их уничтожить, пока до них не добралась пресса. Позволите ли вы?

– Непристойные изображения… Вы их видели, сеньор Симон?

– Нет, видел мой сын. Мой сын – ученик Академии Танца.

– И вы утверждаете, что эти изображения были украдены из нашей коллекции?

– Нет-нет, это не такие изображения. Это фотографии женщин, вырезанные из порнографических журналов. Я вам покажу. Я знаю точно, где их искать – Дмитрий сказал мне.

Директор извлекает связку ключей, показывает путь в подвал и отмыкает шкаф, описанный Дмитрием. В нижнем ящике лежит небольшая картонная коробка, директор открывает ее.

Первый снимок – блондинка с вызывающе красными губами сидит на диване, раздвинув ноги, стискивает свои довольно крупные груди и выставляет их вперед.

С возгласом отвращения директор захлопывает коробку.

– Заберите их! – говорит он. – Я не желаю больше ничего об этом слышать.

Там еще с полдесятка подобных же картинок, как выясняет Симон, копаясь в коробке уже у себя дома. Но помимо этого, под картинками находится конверт с женскими трусиками, черными; одна серебряная сережка, простенькая на вид; фотография юной девушки – узнаваемо Аны Магдалены, с котом на руках улыбающейся в объектив; и, наконец, скрепленные резинкой письма, адресованные Mi amor от АМ. Ни на одном нет ни дат, ни обратного адреса, но он соображает, что отправлены они были с приморского курорта Агуавива. Они описывают разнообразные отпускные развлечения (плавание, собирание ракушек, прогулки в дюнах) и упоминают Хоакина и Дамиана по именам. «Вновь тоскую по твоим объятьям», – сообщается в одном письме. «Тоскую по тебе страстно (apasionadamente)», – значится в другом.

Он читает их, медленно, от начала и до конца, читает повторно, привыкает к почерку – довольно детскому, совсем не такого он ожидал, над каждым i водружен прилежный кружочек, – затем складывает их в конверт вместе с фотографией, сережкой и трусиками, убирает конверт в коробку, а коробку задвигает под кровать.

Первая мысль: Дмитрий хотел, чтобы он прочел эти письма, хотел, чтобы он, Симон, знал, что Дмитрия любила женщина, которую он, Симон, возможно, вожделел издали, но мужчины в нем, чтобы обладать ею, ему не хватило. Но чем больше он об этом думает, тем менее убедительным кажется такое объяснение. Если у Дмитрия и впрямь был роман с Аной Магдаленой, если его речи о преклонении земле, по которой она ступала, и ее презрительное с ним обращение – лишь прикрытие тайных совокуплений в подвале музея, зачем тогда он в многочисленных своих покаяниях утверждал, что взял ее силой? Более того, зачем Дмитрию, чтобы он, Симон, узнал правду об этой паре, если он, Симон, скорее всего, немедленно уведомит власти, которые столь же немедленно устроят новое слушание? Не лучшее ли объяснение – простейшее, в конце концов: Дмитрий доверил ему сжечь коробку и ее содержимое, не знакомясь с ним?

Но остается главная загадка: если Ана Магдалена была не той женщиной, какой казалась всему белому свету, а ее смерть – не такая, какой представлялась, зачем Дмитрий врал полиции и суду? Чтобы защитить ее имя? Уберечь ее мужа от унижения? Принял ли Дмитрий на себя – из благородства духа – всю вину, чтобы имя Арройо не валяли в грязи?

И все же что сказала или сделала Ана Магдалена вечером четвертого марта, чтобы ее убил мужчина, по чьим объятиям она тосковала – тосковала apasionadamente?

А что, если Ана Магдалена никогда не писала этих писем? Что, если все они – подделка, что если его, Симона, используют как инструмент, замышляя очернить ее имя?

Он содрогается. «Он и впрямь безумец! – говорит он себе. – Судья, оказывается, был прав! Ему место в дурдоме, в цепях, за семью замками!»

Он клянет себя. Не надо было вообще ввязываться в дела Дмитрия. Не надо было откликаться на его призывы, разговаривать с директором музея, заглядывать в коробку. А теперь джинна выпустили из бутылки, и он, Симон, понятия не имеет, как поступать. Если отдаст письма полиции – станет сообщником в умысле, чья цель для него темна, то же выйдет, если вернуть коробку директору музея; если же он сожжет коробку или спрячет ее – станет сообщником в другом умысле, умысле представить Ану Магдалену как непорочную мученицу.