Когда лезвие заострилось, засияло на солнце чистым металлом, Миша довольно осмотрел его и отложил в сторону. Хотелось, конечно, опробовать топорик на какой-либо деревяхе и желательно крупном брёвнышке, чтобы оценить в полной мере превосходство железного инструмента, и себе напомнить, и другим результат показать. Но таких в ближайшем окружении не было, по крайней мере, ненужных Миша не видел… С половодьем, конечно, весной река принесет. А пока придётся обычные палочки порубать на костерок. Зато сейчас можно снова ножики поделать, на что-то большее угля уже не хватит.

Но, несмотря на такие мысли, в остаток этого дня сделал шило. Сильно его закалил и насадил на деревянную ручку. А когда принёс домой и показал Туе, то та хоть сразу и поняла, что у нее в руках, но долго проверяла иголку на прочность, протыкая толстую шкуру по краю. И, кажется, этому подарку она была рада даже больше, чем ножу… Бабы, одно слово…

Следующие несколько дней Миша провёл в кузне, дожигая уголь и делая ножи. Четыре отдал молодым охотникам, чтобы не чувствовали себя обделёнными и обиды в душе не держали, а остальные шесть понёс старому Койту. Старик в ответ только покачал головой, отправил к Хугу, пусть тот баб заставит сделать для них нарядные ножны и оставит для торга, на который ему Мише, Унге, Тауке, Уру и самому Койту предстоит отправиться в ближайшие дни. Как раз степь успеет стянуться льдом и снегом, подсохнуть. Хотя какая в этом разница, Миша не совсем понял, потому как, судя по всему, путешествовать им предстоит на лодке. Но старейшине виднее – он тут и вождь, и шаман, и вообще владыка посёлка, правящий твердой, но справедливой «рукой», если вкратце.

На остатках угля Миша сделал ещё несколько иголок и штук пять шил. Одно отдал жене Тауки, как и две иголки – маленькую и большую. Остальные отнес сразу к Хугу: пускай сам с бабами разбирается. Туе же отдал целый комплект, помимо того, первого шила, сделал ещё одно – потоньше, и комплект из пяти иголок. А на следующее утро настало время отправляться в путь.

Новая куртка, штаны и мокасино-чулки были гораздо удобнее и, что самое главное, теплее предыдущих. Аккуратно скроенные мехом внутрь с прошитыми и проклеенными краями, а снаружи крашенные и пропитанные жиром так, что редкие капли, нет-нет падающие вместе со снежными хлопьями, скатывались вниз, не в силах проникнуть внутрь. Расстаралась Туя, одела мужа на совесть. В такой одежде, накинув на голову широкий капюшон, не будет страшен ни ветер, что, говорят, все время дует зимой вдоль реки, пробирая иногда до костей, ни дождь и снег. Сверху на куртку Миша надел пояс, повесил на него в петлю новый топор, аккуратно прикрыв лезвие от влаги меховым чехлом, вымазанным изнутри по шерсти топлёным жиром.

С другой стороны пристроились расшитые ножны с ножом. Узор на них был под стать вышитому на рукавах и верхней части мокасино-чулок, и как он теперь знал, указывал на род Пегой лисицы – саотов. Ещё к поясу были привязаны небольшой мешочек из оленьей кожи со всякой мелочью вроде кусков кремня, пучка сухих травяных волокон, костяной расчески. В другом, который был пристроен возле тюков, лежала руда – не для того чтобы менять, а спросить: видел ли кто ещё что-то такое. В тюках, замотанных в прожированную шкуру, лежали горшки с красками, основным товаром саотов. Чуть дальше – связки крашеных кож тонкой выделки, пару больших горшков с бобами, корзины с сухими ягодами, прикрытые всё теми же шкурами, и несколько горшков с мёдом. Вот, собственно, всё, что везли на обмен, не считая Мишкиных ножей и небольшого количества мехов.

Большую часть груза везли они, Мишка сидел спереди большой лодки и время от времени грёб коротким широким веслом. За ним располагалась поклажа, за ней сидел Койт и уже за ним, в самом конце, Ур. Старик не изменил своей привычке и снова потащил здоровяка с собой. Вот и сейчас он сидел на корме, если эту неотличимую от передней части можно так назвать, и периодически взмахивал широким веслом, а то рулил, подправляя направление. Впереди шла вторая лодка, в ней груза было поменьше. Правили ею Таука с Унгой.

Миша осмотрелся по сторонам и невесело вздохнул. Они плыли уже четвёртый день. Погода стояла откровенно мерзкая: небо низкое, с него из тяжёлых туч то и дело сыпался снег, который ближе к земле становился дождём, постоянный ветер, иногда такой холодный, что на толстой куртке от стекающих капель образуется ледяная корка, иногда просто промозглый, разносящий повсюду опостылевшую уже влагу. Хорошо хоть сверху лодка перекрыта толстыми шкурами говов, прочно подвязанными к бортам, ногам, по крайней мере, сухо. Темная речная вода расходилась вокруг мелкими волнами, которые гнали налетающие время от времени порывы, постоянные завывания, казалось, уже навсегда засели в ушах…

На ночь приставали к берегу, вытаскивали на него лодки по очереди, вначале все вместе большую, потом так же – малую. Из прихваченных с собою жердин ставили навес, перекрывали его всё той же шкурой, и уже потом разжигали костер, готовили пищу, грели воду. Потом его тушили, и остатки дров убирали до следующего раза. Иначе никаких дров не напасёшься, а их, по крайней мере, сухих, для растопки, приходится везти с собой. А после всего этого, закутавшись поплотнее в одежды от ветра, засыпали. Спали, как правило, недолго, еще затемно вставали, собирались и стаскивали лодки на воду. Река спокойная – за день можно и поспать по очереди, если бы ещё не этот нескончаемый снего-дождь и ветер, то было бы вполне ничего.

Миша прикинул: четыре полных дня пути плыли они примерно со скоростью, на которой тут в степи ходят, то есть километров пять в час, и в лодках проводят целый день с рассвета и до заката, то есть часов так десять-одиннадцать. Итого получается, что в день километров по пятьдесят проходят. И если сейчас к концу подходит уже пятый день, то километров двести пятьдесят они уже отмотали. Очень прилично. Не по прямой, конечно же, речка всё же идёт по пути наименьшего сопротивления и все возвышенности огибает, петляет иногда, но всё равно явных кривых Миша не заметил, а коль так, пусть километров на сто семьдесят – двести, но от посёлка они отдалились.

Уже осталось далеко позади место Большой охоты. Старый Койт рассказывал о ней, сняв капюшон и водя по сторонам руками, забыв о холоде и дожде. Забавно довольно при этом выглядел: видно было, что для него это не только и не просто добыча мяса, но прежде всего – ритуал, память.

Сама Большая охота в Мишкином понимании охотой совсем не являлась, скорее – бойней. Именно бойней, больше никакого сравнения на ум не приходило. Проходила она на берегу, возле неширокого брода, зажатого между склонами двух высоких холмов. В этом месте на поверхность выходило скальное основание, которое река была просто не в силах размыть, поэтому между холмами в естественной низине водотока образовался пологий спуск. Вся прилегающая к нему равнина и склоны ближайших холмов были буквально вспаханы сотнями тысяч ног. Дёрн и земля, перемешанные местами на глубину до метра, вздымались корявыми грязевыми гребнями. Кое-где из этого месива торчали обглоданные уже крупные костяки… Но это-то было нормально, здесь проходило огромное стадо и то, что в относительно небольшом проходе остались трупы затоптанных или ещё как умерших животных, волне естественное дело. И то, что их быстренько подъели следующие за стадами, снующие вокруг в поисках добычи хищники, тоже нормально.