Способ охоты, когда о нём Мише рассказали, – вот что вызвало у него как восхищение, так и глубокое противоречие с образом доблестных охотников. На этом броде были охотничьи угодья трёх родов: Барсука, Чёрного енота и, собственно, Пегой лисицы. Что любопытно: местные считали всех трёх животных прямыми родственниками медведей! Про барсука и енота Миша в общем-то, может, и согласился бы, но лисица… Тут были у него определенные сомнения, о которых он промолчал, благоразумно не встревая в теологические споры.

Так вот – охота. Её принцип был, на Мишкин взгляд, прост до гениальности и убийственно эффективен. На склоне холма была вырыта довольно широкая, если смотреть с реки, то метра почти два, траншея, отводящая на пару десятков метров в сторону и заканчивающаяся большой ямой, в дно которой вбиты острые колья. Вход в неё перекрыт чахлой жердяной калиткой. Больше никаких таинственных технологий не применено. Принцип работы прост: когда стадо подходит к броду между холмами, оно неизбежно кучкуется, и часть говов, бизонов местных, попадают в проход. А поскольку развернуться они не могут, то так и прут вперёд, пока не падают в заботливо приготовленную для них яму. Когда та наполняется, вход перекрывается калиткой. Как говорится, добивай и потроши.

Такой способ охоты, разумеется, исключительно сезонный и жёстко привязан как к географии, так и инстинкту крупных копытных, который гонит их на юг по давно намеченному маршруту. И, судя по масштабам этих самых стад, таких переправ должно быть никак не меньше десятка, в противном случае все берега вокруг должны быть завалены тысячами падших, растоптанных трупов. Иначе никак: в образовавшейся давке шансов у слабых и молодняка просто не было бы… На заданный вопрос Койт кивнул, соглашаясь, и поведал, что дальше почти на всех бродах почти такая же картина. А бродов тех, соответственно, много…

Вот такая экология получается. Эти огромные стада питают огромное количество организмов в степи. Начиная от хищников, которые поедают старых, больных и просто отставших, птиц, которые поедают то, что осталось после пиршеств плотоядных, и после них самих, когда тем наступит время умирать. Растения, которые прорастают в перемешанном, обильно удобренном травоядными и хищными животными плодородном слое, и, в свою очередь, ставшими пищей говов и иже с ними. И, наконец, людей, которые научились охотиться на эту огромную движущуюся живую массу без риска быть попросту раздавленными или самим стать добычей, и что в итоге позволяет им жить охотой, не особо думая о сельском хозяйстве. Хотя те же саоты бобы выращивали довольно активно, наверное, оттого, что те хранятся хорошо и даже не один год. Мясо-то, как ни крути, а продукт скоропортящийся. И ладно бы соль была в избытке, тогда можно было бы говорить о солонине, окороках и куче ещё разнообразных белковых блюд длительного хранения. Но нет соли в таких количествах: так, мелкие мешочки, лишь кашу подсолить хватит.

Вот, собственно, один из товаров, за которым они на торг, или если точнее выразиться, на мену и собрались. Соль нужна, и чем больше, тем лучше…

На передней лодке радостно загомонили. Таука показывал рукой вперёд, крича:

– Вон! Огонь! Койт, там огонь!

Старик привстал и всмотрелся вдаль. Мишка тоже пригляделся. На реку опускались сумерки, но пока ещё было достаточно светло, чтобы безошибочно определить костерок. Поэтому пришлось пошарить глазами в указанном направлении. Небольшой костерок на берегу, почти полностью скрытый навесом и целым рядом непонятных вытянутых холмиков по самой кромке реки. Миша еще раз пригляделся. Лодки! Это же лодки! Много лодок, наверное, несколько десятков, все вытащены на берег и перевернуты днищем вверх, чтобы внутренняя часть от дождя не отсыревала.

Повинуясь короткой команде Койта, они дружно налегли на весла, и через совсем непродолжительное время носы их лодок ткнулись в покатый в этом месте берег.

Из темноты послышался оклик. Старик встал на корме и громко произнёс:

– Это мы, саоты. Я – Койт, со мною родичи. Мы пришли на торг.

Из темноты вышел коренастый мужичок, одетый в поблескивающую от жира куртку, снял капюшон, обнажив длинные светлые космы, обветренное лицо, заросшее густой бородой, и щербато улыбнулся:

– Я – Гото, из рода Речной выдры. Вижу, твои белые волосы с годами так и не выпали. Рад снова видеть тебя, Койт.

Старый Койт неожиданно ловко спрыгнул в воду, прошёл навстречу и крепко пожал за предплечье протянутую ему руку.

– А твои волосы, Гото, так и не стали белыми… Почему ты поставил стоянку не на холме?

– Там мало места, а нас целая рука и ещё три. Мы пришли на четырёх лодках, привезли много меха, речного желудя, пера гуся, сушёной рыбы. А наверху уже поставили свою стоянку куницы… Куницам и выдрам нет места в одном стойбище.

Койт понимающе кивнул и жестом показал вытаскивать лодки на берег и разгружать. Сам же степенно двинулся на холм.

Мишка с Уром вылезли в мелкую у берега воду и, не дожидаясь Унги с Таукой, ухватились за края, потянули лодку на себя, вытаскивая её на сушу. Неожиданно ещё несколько пар рук ухватились за борта и с силой потянули. Судя по всему, это были ребята из рода Выдры, с главой которого только что расшаркивался Койт. От помощи никто отказываться не стал. Сначала вытащили их лодку, затем всей толпой лодку Тауки с Унгой. Выгрузили тюки и связки, аккуратно перенесли на песочек повыше товары, а сами лодки перевернули. Затем Выдры позвали к костру. Но от этого Унга вежливо отказался, сказал, что рано отдыхать, пока не разбили стоянку. А через некоторое время появился Койт и позвал всех за собой.

Стоянку разбили на вершине холма, прямо у хорошо утоптанной широкой площадки, среди полутора десятков таких же. Поставили навес, и пока Мишка, Ур и Таука перетаскивали под него тюки с товарами, Унга развёл перед ним костерок, спустился к реке, набрал в горшок воды, сыпанул бобов, поставил его на огонь и принялся строгать в будущую кашу вяленое мясо и рыбу. Строгал много и новым железным ножом, чем вызвал любопытные взгляды окружающих. Но взглядами всё и ограничилось, никто не подошёл, не поинтересовался…

Пока готовилась каша, разбили ещё один навес – уже для себя. Чуть-чуть подальше от площадки, но так было даже лучше: хоть с одной стороны ветра меньше. Закончили и пошли рассаживаться вокруг костра на постеленные на мокрую землю шкуры. Кипящую кашу Унга снял с огня и поставил на землю. Все заулыбались, засуетились, доставая кто костяную, кто деревянную – не ложку, а скорее, лопатку, которой удобно черпать из общего котелка. Мишка тоже достал свою. Как он жалел, что пока было время, не вырезал себе ложку, теперь приходилось есть наскоро выструганной на одном из привалов деревяшкой.

Кстати, дома саоты ложками, как ни странно, не пользовались и из общего костра не ели. Обычно для еды использовались глиняные плошки, куда берестяным черпаком и накладывалась порция. Ели её берестяными же лопатками, поднося плошку ко рту и подгребая содержимое к краю. А тут вон походный «коммунизм», все едят без мисок и из единого котла. Впрочем, так тоже ничего, но вот ложку Миша вырезать решил твердо – плоские дощечки это, конечно, тоже неплохо, а всё-таки – баловство. Тем более ложку вырезать ему есть теперь чем. Вырезал бы в дороге, но там как-то свободного времени не было – на лодке не повырезаешь, а на привалах нужно было успеть выспаться, да и в темноте резать из куска дерева – занятие довольно сомнительное, даже при свете костра.