– Помню, Франц, – отозвался немец, который со мной разговаривал, – Держи пока одну. Давай скорее, пока Ворчун не видит.

Было слышно, как чиркнула и зажглась спичка.

– О чем ты болтал с этой русской, Курт? – спросил Франц, очевидно сделав одну или две затяжки. – Неужели договорился с ней по-доброму? У меня давно не было женщины, так, может, ты и за меня замолвишь словечко? У меня есть одна надежно припрятанная железная корова…

– Заткнись, Франц, – беззлобно ответил Курт. – Эта русская девочка так похожа на мою Лотхен…

– А ты у нас сентиментален, – засмеялся немец, которого звали Францем, – хотя, может, ты и прав. Многие местные больше похожи на истинных арийцев, чем некоторые наши – например, этот засранец Петер.

– Да ну его, – ответил тот, которого звали Куртом, – лучше скажи, что нам сегодня сорока на хвосте принесла?

– Плохи наши дела, Курт, – Франц сплюнул, – прибежали наши, те, что успели унести ноги из Пскова. Сейчас этих парней допрашивают в ГФП, но наболтать всякого они успели…

– Ну, – нетерпеливо переспросил Курт.

Ответ Франца последовал так тихо, что я едва расслышала:

– В Пскове не просто русские, Курт. В Пскове их танковый осназ. Это тот самый, который расколошматил 11-ю армию, а потом мимоходом раздавил кампф-группу быстроходного Гейнца. Начальство в панике, пакует чемоданы…

– Откуда они там взялись? – удивленно спросил Курт.

– А черт их знает! Парни говорят, что эти проклятые русские просто появились из темноты перед самым рассветом. Кто не успел убежать – был тут же убит. Это уже не те деревенские увальни, с которыми мы имели дело летом, – Франц сплюнул. – Ну ладно, пошли, а то Ворчун Шульц опять разорется.

Лейтенант говорит, что у командования уже есть приказ – завтра утром расстрелять всех пленных и заложников, поджечь город и отступать на север к основным силам. Против русских танков мы тут не продержимся и получаса. Так что я думаю, что зря все-таки мы принесли еду этим русским. Все равно утром их расстреляют…

– Это же дети, Франц, – ответил Курт.

Честно говоря, этот пожилой дядечка нравился мне все больше и больше, несмотря на то что он был немец.

– Это унтерменши! – убежденно сказал Франц. – Ты думаешь, что они принесут еду твоим детям, если и в самом деле когда-нибудь ворвутся в рейх, как об этом кричит их пропаганда?

Что ответил Курт, я уже не слышала, потому что, подобрав свои ведра, немцы пошли дальше вдоль вагонов, и их голоса уже не были слышны.

Я села на пол. Зачем я их подслушивала? Не знаю, наверное, просто женское любопытство и желание узнать хоть что-нибудь. Ведь немцы старались держать нас в полном неведении… Теперь я знала, что жить нам оставалось всего лишь до утра. Надежды, что придут наши и спасут, у нас не было никакой. Но комсомолка не должна предаваться отчаянию. До утра еще было время, а значит, оставалась и надежда…

Я собрала вокруг себя плачущих детей, как могла, успокоила их. Прижавшись друг к другу, мы постарались уснуть. Хорошо, что они не понимали того, о чем разговаривали немцы.

Проснулись мы глубокой ночью. Где-то совсем рядом шел бой. Стреляли не только из винтовок и пулеметов, но и из пушек, причем близко. При каждом таком выстреле старый вагон вздрагивал, и с потолка сыпалась какая-то труха. Случилось невероятное – нас вот-вот должны были освободить. И было бы совсем обидно погибнуть за минуту до спасения. Бабушка, темный человек, говорила, что Бог помогает тому, кто сам стремится себе помочь.

– Мамочки! – взвизгнула я. – Дети, быстро на пол, под нары!

Едва только мы растянулись на холодных досках, как по вагону простучала пулеметная очередь – будто палкой провели по забору. Потом еще раз, и еще. Пули крошили доски примерно на уровне моего пояса. Если бы мы не легли на пол…

Взрыв снаряда где-то совсем рядом… Вагон качнуло, и мы услышали жуткий нечеловеческий вопль умирающего человека. Топот ног, ругань по-немецки, и где-то уже совсем неподалеку шум моторов и пулеметные очереди.

Теперь пули летели вдоль вагона и значительно ниже. Я лежала, сжав зубы, и молча просила Бога, в которого я никогда не верила: «Только бы никого не задело, Господи, только бы никого не задело. Прошу Тебя – они же еще дети, Ты же их почти спас. Господи, ну еще немножко…»

Прогремел еще один выстрел из пушки, еще один разрыв снаряда, теперь уже не у нашего вагона, а значительно дальше. Немцы отступали, только слышно было, как где-то совсем рядом стонет умирающий.

Теперь выстрелы и топот ног с другой стороны. Мимо нашего вагона проехал танк… Еще один выстрел из пушки, только теперь кажется, что прямо над самым ухом. Вагон вздрагивает, сверху опять сыплется всякая дрянь. И вдруг, к моему удивлению, внезапно наступает тишина.

Неужели бой закончен и мы живы? Мотор танка работает где-то рядом, и я слышу, что кто-то совсем близко говорит по-русски…

Вскакиваю, бегу к двери и начинаю отчаянно колотить в нее кулаками и ногами:

– Товарищи, родненькие, выпустите нас, пожалуйста! Мы наши, русские, советские, выпустите нас!

Я стояла, кричала, колотила, снова кричала и снова колотила, пока наконец дверь со скрипом не сдвинулась в сторону, и я от неожиданности чуть не упала наружу. В глаза мне ударил яркий электрический луч, а в затхлую духоту вагона ворвался свежий морозный воздух.

Я зажмурилась и только повторяла:

– Товарищи, миленькие, тут дети, дети тут, пожалуйста, миленькие, товарищи…

– Да поняли мы уже, поняли, – пробасил чей-то голос, – не немцы, чай. Давай их сюда, – и тут же, похоже, куда-то в сторону: – Товарищ лейтенант, здесь дети в вагоне, санинструктора позовите.

Открыв глаза, я увидела… Ужас! Лица солдат, столпившихся у вагона, были размалеваны косыми черными полосами. С непривычки на них было страшно смотреть. Прямо черти какие-то, вырвавшиеся прямиком из пекла.

А еще мне показалось, что все они были буквально увешаны оружием с ног до головы. Но на их шапках я увидела красные звездочки, а значит, несмотря на устрашающий вид, это были свои. На перроне валялись убитые немцы, и это было хорошо. Они хотели убить невинных детишек и меня саму, а теперь уже никому не причинят зла.

Так вот ты какой – ужасный осназ, подумала я, подавая из вагона детишек, одного за другим, вниз, в руки наших солдат. По моим щекам текли слезы, и я никак не могла остановиться. Но это было не стыдно, ведь я же женщина, мне можно и поплакать…

4 марта 1942 года, утро. Станция Луга

Сергеева Дарья Васильевна, 22 года, воспитатель детского дома

Ну, вот и кончились мои страдания. Бойцы, которые спасли меня и моих деток от верной смерти, действительно оказались из механизированной бригады особого назначения, подчиненной лично товарищу Сталину. Молодые, крепкие парни, вооруженные до зубов и видевшие на войне всякое, приняли меня и моих детишек как родных. Говорят, что люди на войне черствеют. Это неправда, наш советский боец наоборот – становится еще более чутким ко всем слабым и беззащитным. Надо было видеть, как осторожно бойцы брали на руки самых маленьких, как они боялись их уронить или сделать нечаянно больно. И как в ответ детки доверчиво прижимались к своим спасителям. Одно лишь слово «наши» заставило оттаять маленькие сердца.