Нам выделили протопленное еще немцами помещение начальника станции, где я и мои детки смогли наконец согреться, туда же бойцы принесли чистых, не завшивленных матрасов из немецкой караулки. После того как детей накормили – правда, еды для начала им дали немного, после длительной голодовки это опасно, – их уложили спать. Впервые с момента нашего пленения детки заснули спокойно, не голодные, в тепле и под защитой наших бойцов. Развязав платок, прикорнула рядом и я, тут же провалившись в глубокий черный сон без сновидений.

Но поспать от души мне так и не пришлось. Под утро меня разбудил боец осназа, красноармеец или командир, не знаю. Ну, не разбираюсь я в их званиях. Подождав, пока я окончательно проснусь, этот товарищ сказал, что со мной хочет побеседовать начальство. Помню, что как раз в это время в той стороне, где Ленинград, началась сильная артиллерийская стрельба.

Идти, правда, пришлось совсем недалеко. Рядом со зданием вокзала стояла большая машина, вроде грузовая, а на самом деле как дом на колесах. У машины стоял часовой, но когда мой провожатый сказал ему несколько слов, тот пропустил меня внутрь без проволочек.

В кузове машины, похожем на маленькую комнату, сидели два командира. Один из них сразу мне понравился, высокий и чернобровый. Улыбнувшись и подмигнув, он назвался бригадным комиссаром Леонидом Ильичом Брежневым. Второй, хмурый, сильно уставший, чернявый, похожий больше не на русского, а на кавказца, сказал, что он старший майор госбезопасности Иса Георгиевич Санаев.

Посмотрев на меня, он сказал, чтобы я ничего не боялась и говорила ему все как есть. Потом товарищи командиры начали задавать мне вопросы. Их интересовало то, как жили детки в немецком лагере под Вырицей. Оказывается, товарищ Сталин отдал приказ – тщательно документировать все зверства, которые творили и творят на нашей земле фашистские нелюди. Это, чтобы потом, после Победы, судить всех виновных судом народа и покарать их строго и справедливо.

Прикрыв глаза, я начала вспоминать все, что с нами было, и рассказывать товарищам командирам. Сначала про то, как летом 1941 года наш детский дом пытался уехать в Ленинград из-под Пскова, но по дороге пассажирский состав разбомбили в районе Луги. Часть детей погибли, а оставшихся в живых красноармейцы посадили на полуторки, которые шли в Ленинград.

Но далеко нам уехать не удалось. Где-то в районе Вырицы 30 августа 1941 года нас догнали немецкие мотоциклисты. Они расстреляли наши полуторки, убив больше половины ехавших в них детишек. Оставшиеся в живых разбежались по кустам. После того как немцы уехали, я собрала тех, кто уцелел, и повела дальше пешком.

Нас поймали через два дня. Немцы к тому времени уже заняли все деревни и поселки вокруг. Их патрули отлавливали детей, запирали их на ночь в сараи, а днем выводили к железной дороге и заставляли сидеть на насыпи, когда по рельсам шли поезда с горючим и боеприпасами. Это они делали для того, чтобы наши самолеты не бомбили немецкие составы. Тех, кто пытался сбежать, немцы избивали палками, а некоторых детишек постарше расстреляли.

Потом, когда уже стало холодно и дети начали замерзать, сидя на насыпи, немцы отправили всех уцелевших в детский концентрационный лагерь. Он находился в бывшем доме отдыха на берегу реки Оредеж. Большой двухэтажный каменный дом превратили в жилой барак, а рядом, в деревянном коттедже жили немцы и комендант лагеря.

– И что же вы там делали, Даша? – спросил у меня комиссар Брежнев, давно уже переставший улыбаться и с трудом сдерживая себя слушавший мой рассказ. – Просто жили?

– Если бы, – мне стало даже смешно, хотя при воспоминании о тех днях у меня сердце кровью обливалось. – У немцев просто так не посидишь. Для начала они нас всех остригли наголо и поместили в бараки, где были старые ржавые железные койки с какими-то бумажными матрацами, без подушек и без одеял. А потом нам сказали, что мы должны работать, если хотим жить.

– И где вас заставляли работать? – хриплым, простуженным голосом спросил меня Иса Санаев.

– Ну, где прикажут, там и работали, – ответила я. – Из лагеря нам выходить запрещалось. На работу нас гоняли под конвоем. Дети старше десяти лет должны были работать под надзором немецких солдат: в овощехранилище, в лесу – где прикажут.

К обеду всех нас приводили в лагерь. Мы усаживались за длинные деревянные столы. Три раза в день нам выдавали турнепсовую похлебку, едва подбеленную мукой, иногда с кусочком протухшей конины.

Детки быстро научились сначала съедать жидкость – это было первое, потом гущу – это было второе. А на третье они сосали маленький кусочек хлебца как конфету. Все были голодными, но надо было идти на работу, потому что если не выполнишь определенную норму, то тебя лишат пайки.

– А если кто-то все же не выходил на работу? – спросил комиссар Брежнев. Он сидел за столом с окаменевшим лицом, и было видно, как по его щекам ходили желваки.

– Отказы от работы принимались за саботаж против германского правительства. Норму должен выполнять каждый рабочий. Не исполняющий норму будет привлечен на более длительную работу, обложен штрафом или арестован, так говорил нам комендант лагеря, – ответила я.

– А как вас наказывали? – спросил меня старший майор Санаев.

– По-разному, – сказала я, – чаще всего били плеткой и сажали в бункер. – Заметив вопросительный взгляд комиссара Брежнева, я добавила: – Это такой погреб в бараке, где всегда было холодно и спать приходилось на голой земле.

– Даша, а тебе приходилось попадать в этот бункер? – спросил меня комиссар.

– Да было один раз, – ответила я ему. – Помню, как работая на картошке, мы решили взять несколько картофелин для малышей. Когда возвращались мимо немецкой комендатуры, несколько немцев вышли и стали нас обыскивать. За украденную картошку нас и отправили в холодный бункер. Помню тот ужас, когда мы ожидали, что с нами теперь будет, думали, что самое худшее. Но вскоре нас выпустили и погнали на работу, ведь наш труд был нужен германскому командованию.

А у самых маленьких немецкие врачи брали кровь для своих раненых офицеров. Я слышала, как они говорили между собой, что детская кровь самая лучшая. Приезжали они в лагерь раз в неделю, а если было много раненых – то и чаще. А детки были голодные, кровь плохо у них шла, и врачи за это давали им пощечины… Как раз из-за крови меня с детишками и хотели отправить в Смоленск, немцы говорили, что ждут там большого советского наступления и что будет много раненых.

– А откуда ты это знаешь? – спросил меня товарищ старший майор.

– В школе у меня по немецкому были только пятерки, – ответила я, – а потом, сами понимаете, товарищ старший майор…

– Понимаю, – кивнул он и спросил: – А кто из немцев больше всех лютовал?

– Был там такой Бруно или Адольф – так его звали, имя у него двойное, – сказала я и тут же вспомнила перекошенное от злости лицо этого изверга. – Он ходил по лагерю, такой весь холеный, в пенсне и с кожаной плеткой, и, как стервятник, выискивал тех, кого можно было наказать за малейшее нарушение. Бруно-Адольф стегал плеткой даже самых маленьких деток и приговаривал при этом: «Швайн! Русиш швайн!»