Ромка исходил желчью. Его раздражало все: московская жара, кондиционеры, собственный заместитель, пробки на дорогах, манера его шофера перестраиваться из ряда в ряд – любая мелочь теперь была объектом его досады. Плодам культурной жизни столицы доставалось особенно. Его не радовало ни одно напечатанное слово, ни один кадр, ни один звук. Все объявлялось фальшивым, фарисейским, посредственным. Разговаривать с ним в такую пору становилось тяжело и душно. Но поскольку он сам для себя был малопереносим, то ему чаще, чем обычно, требовался сопереживающий слушатель. Все осложнялось тем, что очень часто Ромка все ходил вокруг да около, не желая признавать причин своего депрессивного взгляда на жизнь, и настаивал на том, что все действительно «прогнило» и он кристально объективен.

В ту пору меня впервые посетило острое нежелание брать трубку, я впервые ясно ощутила тщетность собственных усилий помочь этому человеку. Моя внутренняя Тереза поджала губки и выполняла свой долг милосердия автоматически, без прежнего рвения и вовлеченности. В то же время Ромку было просто жалко: пока решался вопрос с визами, был некоторый шанс, что их не пустят, во всяком случае, Машку, поскольку она теперь была никто бывшему мужу, и в Ромке еще теплилась надежда.

Когда же визы были выданы и самолет улетел, наш всеми покинутый Кай совсем помрачнел. И если б он еще явно решился пострадать: сказал бы, что скучает, переживает, боится, ему можно было б посочувствовать, утереть слезы. Но видимо, после нашей встречи тогда в ресторане он больше не решался со мной говорить о Машке прямо и все время твердил о чем угодно, только не о том, что действительно саднило и болело. Несовершенство, ощущение собственного бессилия и невозможность заявить о себе душили его, наваливались, как три огромных медведя, на его уставшую от терзаний душу.

Машка писала ему краткие электронные письма, и чем короче и суше они становились, тем больше Ромкина угрюмая депрессия переходила в бесполезную тревожную суетливость. Он мотался по Москве, брался за сотни дел, звонил десяткам людей, настаивал на встрече, а когда прибегал, взмокший и всклокоченный, в выбранное им кафе, опоздав на полчаса, то опрокидывал две чашки крепчайшего эспрессо и, не рассказав практически ничего, убегал, оставив после себя горку окурков, скребущую досаду, осадок из незаданных вопросов и неполученных ответов.

Он даже встретился с Катюшкой, которая только что вернулась от деда, проведя с ним три прекрасных недели в Лисьих норах. Она с упоением рассказывала о поездке, подробно перечисляя приветы от деревенских, с грустью наблюдая, что отец не в силах сосредоточить взгляд на ее лице, непрерывно курит и смотрит куда-то поверх дыма.

– Что с тобой, пап? У тебя что-то случилось?

– Ну что ты, милая. Совершенно ничего, просто работы много, умотался слегка. Как там, говоришь, отец?

– Отлично, представляешь, он выиграл первую премию в конкурсе на лучшую публикацию о детях-инвалидах, ради которой мы с ним вместе объездили несколько детских домов. Меня, правда, не везде хотели пускать, но в одном детдоме, пока дедушка беседовал с заведующей, я с теми детьми через забор разговаривала. У нас такой материал получился! Я была так рада, что мы выиграли. Дедушка мне кое-что подарил в честь нашей победы.

– Что же?

– Да это каменный принц, сын того камня, что на реке. Тот большой, а этот маленький. Я его домой привезла. Он может исполнять желания, так же хорошо как и тот, большой, и так же хорошо слушает, ему можно все рассказать.

– Ка-атя, ну что за глупость: камни, исполняющие желания! Ты уже взрослая, а все веришь в эту чепуху. А дед тоже хорош, дурит тебе голову деревенской эзотерикой. Прямо прошлый век какой-то.

– Ничего не прошлый век, все знаешь как работает! Если у тебя есть мысли, с которыми ты ни с кем не можешь поделиться, если есть вопросы, на которые никак не можешь найти ответ, то можно спросить у камня. Он на все ответит – только надо сначала сосредоточиться и прислушаться, войти с ним в контакт.

– В контакт с камнем? Нет уж, увольте. Мне этого сюрреализма на работе хватает! Давай лучше о твоей учебе поговорим.

– А что о ней говорить-то? Еще ж не началось ничего, еще же лето, пап.

– Лето. И вправду, лето. Когда оно уже кончится, это лето?..

Машка вернулась из дальнего заграничья подозрительно тихой, погруженной в себя. Ромкина радость и облегчение от возвращения любимой сменились легкой тревогой, а потом он успокоился, и в нем вновь появилась снисходительная усталость. Он принял за окончание переживаний то, что было только началом, как это выяснилось совсем скоро. В начале октября она объявила Ромке о том, что уезжает в Америку навсегда.

Все уже было решено. Она познакомилась там с неким Джеком – славным парнем, и он уже прислал ей вызов как невесте. Вовке там будет отлично. Он сможет часто видеться с отцом. Английский она подучит, а Джек найдет ей работу. Она может и не работать, если не захочет. Возможно, и не будет работать первое время. Если Ромке будет интересно, то он как-нибудь сможет приехать к ним в гости, но не сразу, конечно, а когда они будут достаточно устроены. Почему Америка?

В Америке у людей нормальная жизнь. А здесь? Здесь не нормальная. Любит ли она… кого? Джека? Ну он вполне милый (с примерным доходом в пятьсот тысяч в год). Его, Романа? Конечно, любит, но она должна думать о ребенке и его будущем. Это непростой шаг для нее, и не надо устраивать истерики. Он жить без нее не может? Ну это неправда, ведь он как-то жил же до нее. А меркантильной дрянью ее можно было бы и не обзывать, в Америке, например, мужчины весьма галантны. Прямо сейчас она из квартиры никуда не уберется, потому что имеет право проживать здесь до своего отъезда. Да, юридического права не имеет, но все равно, у нее ребенок, а они два года жили в гражданском браке, к тому же ее деньги в эту квартиру тоже внесены, пусть радуется, что она не будет затеваться с разделом имущества. Он не может здесь находиться вместе с ней? Ну что ж, она его не держит. Какая-нибудь из его секретарш или поклонниц будет счастлива приютить его на пару месяцев…

Нужно ли описывать, как потряс Ромку такой внезапный поворот сюжета. Ни к каким поклонницам он, конечно, не поехал, поверженным и раздавленным он мог явиться только в Бутово. Лизавета приняла на себя первый удар его бушующих эмоций, утешала, поила чаем, наливала коньяк, укладывала спать. Через три дня вернулась из очередной «стекольной» поездки Валюшка и, неприятно удивившись наличию малотрезвого, давно небритого экс-мужа, выслушав в сотый раз повторенную драматическую историю, неожиданно твердо для себя заявила, что очень сочувствует, но не может согласиться на то, чтобы Ромка пожил здесь «пару месяцев». Ей будет трудно переносить его присутствие в доме, а он, в конце концов, может пожить это время у матери. Она стойко выдержала его манипуляции: «теперь я, конечно, никому не нужен!», «ты всегда как никто меня понимала», «мне всего-то нужно: поддержка моих дочерей» и прочие, прочие. Не теряя достоинства и ни разу не поколебавшись, она проводила его до двери и отправила справляться с горем в иные места и к иным людям.