борт, лодка под свист и завывание вьюги, разрывая слепящую метельную мглу, выскочила на простор открытого моря.

По морю ходили волны, как горы, застилая дневной свет, и Йу, сколько ни вглядывался в белые пенные гребни, не мог различить, когда рея парусника взмывала над водой, а когда проваливалась в бездну.

Лодка, словно играючи, рассекала волны, скользила, как рыба в воде, её доски были пригнаны так ровно, что она была гладкой, как яичная скорлупа; глядя на её борта, Йу невольно вспоминал яйца крачек.

Но ни разу Йу не смог увидеть всю длину доски от края и до края, ему казалось, будто она кончается на половине; наконец ему даже почудилось, что вся передняя часть лодки пропала в тумане и он сидит вместе с таинственным моряком в отломившейся половине, которая, неведомо как, несет их по морю.

Когда настала ночь, на волнах загорелось морское свечение, оно полыхало, как жар, а с наветренной стороны неслось протяжное жуткое завывание.

Сквозь вой ветра слышались призывы о помощи, предсмертные крики утопающих, которые неслись со всех сторон от перевернутых лодок, и целые толпы бледнолицего народу набились в парусник и расселись на скамьях. Отблеск светящихся волн синеватыми пятнами ложился на мертвенные лица нежданных гостей, а они смотрели перед собой незрячими глазами и подвывали ревущему ветру.

И тут Йу очнулся от внезапного возгласа:

— Ну вот, Йу, ты и дома!

Долго он не мог опомниться и, как чужой, глядел на родные прибрежные утесы и знакомый сарай для лодок. Прибой был так силен, что кромка воды достигала картофельного поля, а ветер так и валил с ног, Йу едва мог устоять.

Укрывшись в лодочном сарае, он в кромешной тьме принялся рисовать на стене план призрачной лодки и работал над чертежом, пока его не сморил сон.

Утром, когда рассвело, к нему пришла старшая сестра и принесла котелок с едой. Она ничем не выказала радости при встрече и вела себя так, будто каждый день привыкла навещать брата в сарае.

Но, когда он завел речь о том, что побывал в Финнмарке, и стал рассказывать о своей жизни у колдуна и о ночном возвращении на призрачной лодке, сестра ничего не сказала и только молча посмеивалась.

Придя домой, он пробовал заговаривать о том же с братьями, с матерью, но скоро понял, что все считают его тронутым. Стоило ему помянуть о призрачной лодке, они с усмешкой переглядывались, но обращались с ним ласково и бережно, старались ни в чем не перечить и на все только поддакивали.

«Ладно, — решил Йу, — коли так, пускай они все думают что хотят, лишь бы не мешали и не приставали по пустякам».

Он ушел и поселился в лодочном сарае. «Буду держать парус по ветру», — думал Йу.

Коли его все считают за помешанного, то надо и дальше притворяться, будто бы он не в своем уме, так будет лучше всего — по крайней мере, никто не будет соваться и тревожить его во время работы.

Захватив из дома овчину, Йу стал спать в лодочном сарае. А днем он подымал овчину на шест и вывешивал её над крышей, как парус, громко крича, что выходит в море.

Иногда он сам садился верхом на конек крыши, воткнув в бревно тяжелый плотницкий нож, чтобы все думали, будто он воображает себя верхом на перевернутой лодке среди бурного моря и старается за неё удержаться.

Всякого, кто приближался к сараю, он встречал на пороге, вращая выкаченными глазами, и люди шарахались от этого зрелища. Он так застращал всех домашних, что они старались поскорей унести ноги, когда приносили ему пищу.

Потом они стали посылать к нему с котелком младшую сестричку.

Малышка Мальфри с удовольствием оставалась поболтать с братом. Она часто сидела с ним на сложенных досках и радовалась, когда он дарил ей игрушки, придумывал разные забавы, и слушала, когда он рассказывал ей про парусную лодку, которая будет быстрее птицы, так что с нею не сравнится ни одна другая лодка на свете.

А если кто-нибудь чужой заглядывал в его владения, чтобы узнать, чем он там занимается, спрятавшись в лодочном сарае, Йу вскакивал на кучу досок и начинал швыряться во все стороны обрезками и чурбаками; любопытные удирали от него так, что только пятки сверкали, а то, неровен час, того гляди, схлопочешь деревянной чуркой по голове.

Однако, услышав за спиной смех, они обыкновенно оборачивались, чтобы с крутого берегового обрыва посмотреть на безумца, а Йу хохотал до упаду.

Вот так Йу добился, чтобы никто не совал к нему носа.

Лучше всего ему работалось по ночам, когда буря сотрясала торфяную крышу и казалось, сейчас сорвет с неё бересту вместе с камнями, а приливные волны подкатывали к самому порогу.

Когда свистел ветер и по сараю гулял сквозняк, нанося снегу через незаконопаченные щели, Йу мысленным взором отчетливо видел перед собой призрачную лодку.

Зимний день короток. И всю ночь напролет, от ранних сумерек до позднего рассвета, в сарае коптила жировая лампа. А днем Йу отсыпался на ложе из древесных стружек, укрывшись овчиной.

Йу трудился на совесть, не жалея сил. Если какая-нибудь доска не подходила к нужным обводам даже на самую малость, то он её вынимал вместе с двумя соседними и все переделывал наново, пока не получалось, как нужно.

И вот однажды в ночь под Рождество все уже было готово, оставалось отделать края лодки и поставить уключины. Работа кипела, и Йу не замечал времени.

Рубанок сам так и ходил у него в руках, но вдруг он замер, не дойдя до края: Йу заметил, как что-то черное ползет по доске.

Это была огромная, отвратительная муха, она ползала по готовому борту, как будто искала там что-то, заглядывая в каждую щель. Добравшись до нижнего ряда, она уселась на киль и зажужжала, замахав крылышками. Затем снялась, постояла в воздухе над тем местом, на котором только что сидела, полетела и скрылась во тьме.

У парня сердце так и оборвалось.

И такой страх вдруг на него напал, такие сомнения. Ох, не к добру, знать, жужжала муха над килем лодки!

Взял он лампу, в другую руку — деревянный молоток и начал осматривать лодку, простукивая молотком, пока не закончил с первым рядом досок. Так он прошелся по всей лодке от носа до кормы, внутри и снаружи. Ему уже все казалось в ней ненадежным, до последнего гвоздика или стыка.

Но и остальное — и план, и размеры — тоже