На самом же деле — и Ира это прекрасно сознавала, просто не хотела никого обижать и травмировать — не испытала она ни чувства любви, ни тем более страсти. Прикосновения мужских рук к ее телу были ей приятные скорее на психологическом уровне, не вызывая ни удовольствия, ни возбуждения. Ее ощущения в близости определялись ею самой как «нейтральные»: фрикции не были ей неприятны, но и назвать их словом «удовольствие» или тем более «радость» — язык не поворачивался. Ира мечтала о том, что когда-нибудь она испытает чувство страсти и бросится в объятия к мужчине не потому, что так диктуют правила социального поведения, не потому, что очень не хочется выглядеть «белой вороной», а потому, что некая внутренняя сила, настоящая страсть толкнет ее в эти объятия. Мечтала молодая женщина о ярких ощущениях в самой близости — ну, пусть если не до разрядки, то хотя бы сами фрикции доставляют радость и наслаждение. Такие, о которых она читала в книгах. Такие, о которых ей рассказывала единственная близкая подруга Таня, готовая по первому звонку своего молодого человека нестись к метро и полтора часа добираться из Беляева в Алтуфьево, только бы оказаться в постели с любимым Лешей. «После того, как Леша меня берет, я вообще обо всем забываю, чувствую только наслаждение внизу живота, наслаждение от каждого его движения, потом сладкие судороги (понятия не имею, через сколько минут), потом несколько минут сплю, потом несколько часов такая спокойная-спокойная», — рассказывала Таня подруге. После таких рассказов Ира никогда не засыпала, всю ночь читала и думала.

«Может быть, мне в замужестве станет лучше?» — стала задумываться Ира и в 26 лет вышла замуж за физика, выступления которого несколько раз переводила. С каждым прожитым совместно месяцем Эдик, талантливый и легкий в общении, вызывал у нее все больше уважения, но ни сексуального желания, ни наслаждения интимной жизнью у Иры по-прежнему не возникало. Эдик стал догадываться, что любимая жена, утверждающая, что в постели с ним ей «очень хорошо», на самом деле кривит душой. Возвращаясь из нередких недельных или десятидневных командировок, он не чувствовал, что Ирина соскучилась, что ее тело тянется к нему… Нет, все происходило как обычно, и Эдик очень деликатно стал задавать Ире вопросы о ее влечении, об ощущениях в интимной жизни. В конце концов он понял, что все не так хорошо, как ему казалось, а точнее — совсем нехорошо. Со свойственной ему деликатностью он как-то сказал Ире, что ему не хотелось бы жить с женщиной, которая не испытывает с ним радости в интимной жизни. Ирине безумно хотелось ответить, что он, Эдик, здесь совершенно ни при чем, что этих радостей она вообще ни с кем не испытывала и не испытывает… За два с половиной года в целом счастливого замужества чувственность молодой женщины не улучшилась ни на йоту…

Будучи человеком очень самостоятельным, Ирина очень не любила обращаться за помощью, но в этой ситуации ничего иного ей не оставалось — и муж может уйти тихо и вежливо, и собственная фригидность надоела ей до смерти. Ирина много читала о психоанализе и решила, что если какой-либо метод ей и поможет, так именно анализ. Она долго выбирала специалиста, конечно, с помощью Интернета, поскольку сообщать о своем лечении Ирина не намеревалась ни подружкам, ни даже мужу — только Тане, верность и надежность которой была проверена долгими годами дружбы. Аналитиков-психологов она отвергла сразу, поскольку признавала только врачей. Выбрала того, кто, во-первых, довольно долго учился анализу в Лондоне, во-вторых, был автором двух профессиональных книг. Людей пишущих Ирина почему-то очень уважала.

Конечно, три часовых сеанса в неделю стоимостью по 100 долларов за сеанс с ориентировочным числом сессий 70–80 (!) показались ей дорогим лечением, но аналитик Михаил, 50-летний основательный мужчина, сказал, что после первых двух месяцев можно будет ограничиться двумя сеансами в неделю. После первой, почти двухчасовой, беседы Михаил сказал ей, что «работать» они будут методом свободных ассоциаций. Это значит, что Ирина должна научиться говорить обо всем, что она в настоящий момент — на кушетке — думает, независимо от того, кажутся ли ей эти мысли важными или малозначимыми, стесняется ли она их, или, может быть, ей пришли в голову мысли или воспоминания, о которых она вообще никогда никому не говорила. Ирина понимала, что говорить вслух о самом сокровенном, о том, чего сама в себе стесняешься, о поступках, одни из которых считаешь постыдными, другие — глупыми, а третьи — настолько глупыми и постыдными, что сама не можешь понять, как такое сотворила, будет трудно. У каждого из нас есть такие поступки, в которых мы не признаемся ни самому близкому другу, ни в состоянии самого глубокого опьянения. Но если так нужно для лечения… Ирина, конечно же, согласилась.

Поначалу сеансы давались Ирине нелегко. Нередко, честно говоря о своих мыслях, чувствах, воспоминаниях (Ира старалась говорить абсолютно правдиво), она заливалась краской стыда, иногда даже плакала. Михаил, который сидел рядом с кушеткой в кресле, расположенном к ней под углом градусов в 45, говорил не больше 5–6 коротких фраз за сеанс, и Иру раздражало, что он не высказывает поддержки, а только слушает. Часто, когда она шла от метро к кабинету Михаила — он снимал маленькую однокомнатную квартиру в обычном жилом доме — ноги становились буквально ватными, они как будто не хотели идти на сеанс, да и сама она часто не хотела; просто, раз уж начала… Ира, конечно же, читала о «терапевтическом сопротивлении», но и представить себе не могла, что оно вот так проявляется — тяжестью в ногах и во всем теле: даже поднять руку и нажать кнопку лифта ей иногда становилось тяжело — рука казалась чугунной… Нередко она, человек очень организованный и обязательный, попросту опаздывала на сеансы на 10–15 минут, чего с ней никогда не случалось в обычной жизни… Только месяца через полтора, когда число сеансов приближалось к 20-ти, Ира стала осознавать, что Михаил ей сочувствует и понимает ее проблемы и их причины: об этом говорили его мимика, изменения положения тела, короткие высказывания. Она была убеждена, что никто и никогда за всю ее 30-летнюю жизнь не понимал и не чувствовал ее так, как этот 50-летний скромный мужчина. Теперь на сеансы она шла с удовольствием и, несмотря на московские пробки, никогда не опаздывала. На одном из сеансов, когда после нескольких ее фраз из воспоминаний 6–7-летней давности Михаил чуть наклонился над ней, потер подбородок и тихо сказал: «Расскажите поподробнее…», Ирина почувствовала сильное желание обнять его двумя руками и крепко поцеловать. Подобных желаний она вообще в жизни не испытывала, а здесь оно было практически физическим — руки сами тянулись к его голове. Одновременно Ира ощутила приятное тепло внизу живота и рациональным своим умом сразу поставила диагноз: «Это и есть сексуальное желание». Через несколько минут это было уже не тепло, а настоящий жар и тяжесть; Ира практически не могла говорить — все ее силы уходили на борьбу с собой. Не то чтобы она была такой уж верной женой и так стремилась оставаться верной Эдику (хотя это тоже входило в ее приоритеты); главное — она пришла к врачу лечиться, а не романы заводить. Все оставшееся время до конца сеанса, минут 15, Ира боролась с собой. Домой шла в каком-то полусне, отчетливо ощущая, что тяжесть и тепло внизу живота не уменьшаются, а тело остается в состоянии приятного и тревожного напряжения. Она была бы рада, если бы муж занялся с ней сексом, но самой проявлять инициативу ей не хотелось, ведь ее желание, возникшее первый раз в жизни, было вызвано другим мужчиной…