И вот я на приеме у психотерапевта. Покорно высиживаю весь сеанс, хотя и молча. Исключительно с той целью, чтобы меня не доставали. Я не уверена, что есть какая-то польза от нерегулярных посещений психотерапевта, но мой приход к врачу всем демонстрирует, что я стараюсь вылечиться. Я не стараюсь. Хожу лишь для того, чтобы меня оставили в покое.

Я — специалист по всем методам психотерапии. Одно мне не удается: сделать так, чтобы хотя бы один из них подействовал на меня. Родители приставили ко мне психотерапевта, еще когда я лежала в больнице. А как еще помочь пятнадцатилетней дочери, которую дьявол прибрал к себе, а загробный мир отторгнул?

Я довольно давно общаюсь с психотерапевтами и знаю, что в случившемся моей вины нет. Я не сделала ничего такого, чтобы накликать на себя беду или заслужить наказание. Но от этого мне только хуже. Может, мне и не в чем себя винить, но, когда тебе твердят, что ты стала жертвой случайности, вывод получается такой: что бы ты ни сделала, это не имеет значения. Не важно, что ты все делаешь правильно — правильно одеваешься, ведешь себя прилично, следуешь нормам, — зло все равно тебя найдет. Зло находчиво и изобретательно.

В тот день, когда зло нашло меня, на мне была шелковая розовая блузка с перламутровыми пуговицами и отделанная кружевом белая юбка до колен. Я шла в школу записывать сонату Гайдна для прослушивания в консерватории. Самое обидное то, что мне это даже не было нужно. Соната уже была записана, наряду с этюдом Шопена, прелюдией и фугой Баха. Но исполнением сонаты я была не очень довольна и решила заново перезаписать ее. Может быть, если бы я закрыла тогда глаза на маленькие недостатки, теперь мне не пришлось бы жить с большими.

В любом случае я не совершала ничего предосудительного. Я шла открыто, при свете дня, не кралась вдоль забора в темноте. Не прогуливала школу, не сбегала с уроков. Я шла именно туда, куда должна была идти, точно в то время, в какое полагалось. Тот тип преследовал не меня конкретно. Он даже не знал, кто я такая.

Мне говорят, это была случайность, чтобы я не чувствовала себя виноватой. А я слышу совсем другое: от меня ничего не зависит. А если я не властна над обстоятельствами, значит, я бессильна. Лучше уж быть виноватой.

Я посещала и сеансы групповой психотерапии, но возненавидела их еще до того, как перестала разговаривать. Никогда не понимала, с какой стати рассказы других людей о своих несчастьях должны вдруг притупить мою собственную душевную боль. Все сидят кружком и жалуются на свою несчастную долю. Может, я просто не садистка. Я не нахожу утешения в том, что другие столь же изуродованы и искалечены, душевно и физически, как и я. Как можно чувствовать себя в безопасности, видя вокруг себя столько жертв насилия? Кроме мучений, это ничего не приносит, а мне и своего горя хватает.

К тому же участники группы начинают относиться к тебе враждебно, если ты не делишься с ними своими бедами. Ты как будто крадешь чужую боль — берешь, ничего не отдавая взамен. На меня смотрели, как на воровку. Однажды некая блондинка по имени Эста — значение ее имени мне так и не удалось найти; могу лишь сказать, что в испанском языке это слово означает «это», — заявила мне, что я должна «участвовать, как все: смириться либо заткнуться». Я не представляла, как реагировать, но подумала, что стоит заговорить хотя бы для того, чтобы спросить у нее, чем она обкурилась. Потом я узнала, что ее пырнула ножом собственная мать, и мне расхотелось ее высмеивать.

Мне приходилось слушать об изнасилованиях, о пулевых ранениях и преступлениях, совершенных на почве ненависти, о людях, которые знали своих обидчиков и которые не знали, о людях, чьи обидчики были наказаны, и о тех, чьи обидчики наказаны не были. Такие истории не исцеляют душу. Если, по мнению психотерапевтов, я должна почувствовать себя лучше, слушая рассказы о чужих кошмарах, я предпочту оставаться в своем нынешнем дерьмовом состоянии духа. И вряд ли мне полегчает, если я стану рассказывать кому-то о своем собственном кошмаре. Тем более что мне вроде и нечего рассказывать.

И так было каждую неделю. Я садилась в круг вместе с группой, и кучка людей, переживших не меньше моего, смотрела на меня так, будто я проникла в их клуб, не заплатив за вход. И мне хотелось крикнуть им, что я заплатила сполна, как и все в этой комнате, просто не считаю нужным размахивать своим чеком.

Сегодня мой психотерапевт говорит со мной не о чувстве вины. Она говорит о речевом общении. Увы, я слушаю ее краем уха — по большей части думаю, как усовершенствовать свой бисквитный торт и технику кикбоксинга.

По дороге домой слышу то, что ждала услышать.

— Мама все еще надеется, что ты вернешься. — Ашер не смотрит на меня, когда произносит это. Я даже не знаю, что он имеет в виду: мое возвращение домой или просто мое прежнее «я». — Ты не вернешься. — Он даже не удосуживается придать вопросительную интонацию своему голосу. Дальше — еще лучше.

— С тобой хочет побеседовать детектив Мартин. — Ну конечно, сбросить бомбу, как всегда, поручили Ашу. Я знаю, что ему претит эта роль, но обычно Ашеру легче до меня достучаться. — В полицию тебе идти необязательно, она придет к нам домой, если хочешь. Показать кое-какие фотографии. Они знают, что ты ничего не помнишь, но хотят, чтобы ты все равно посмотрела. Может, что-нибудь вспомнишь.

Я устремляю взгляд в окно. Не хочу смотреть в лицо брату, когда молча лгу ему. Мне не нужно пробуждать свою память. Память сама не дает мне заснуть. Я помню все.

Каждую мелочь.

Вспоминаю каждый вечер.

Последние 473 дня.

В субботу я встречаюсь с детективом Мартин. Смотрю на фотографии. Рассматриваю фотороботы. Качаю головой. Его здесь нет. На тех фотографиях, что есть у полиции, его никогда не бывает. Они понятия не имеют, кого ищут. Детектив Мартин опять дает нам свою визитку. Их у нас уже уйма.

Я должна рассказать. Знаю, что должна. Но он мой. Я не хочу, чтобы у него был шанс уйти от возмездия. Он должен заплатить, и какое наказание понесет, решать буду я.

В воскресенье утром папа, как всегда, печет блины на завтрак. Я спускаюсь вниз на запах жарящегося бекона. Аромат топленого свиного сала будет витать в доме еще два дня. Меня через два дня здесь не будет, а аромат останется.

Ашер спускается к завтраку в одних только коротких шортах. Мама тотчас же отправляет его наверх за рубашкой. Он издает недовольный стон, но выполняет указание. Ашер собирается на пляж со знаменитой Аддисон Хартли. Она заедет за ним через полчаса. Мне не терпится увидеть девчонку, из-за которой мой брат пытается делать вид, что он ведет себя не как влюбленный идиот. Я рада за него, потому что идти на пляж с человеком, в которого ты влюблен, как дурак, — это абсолютно нормальный поступок. Он приглашает меня присоединиться к ним, но я качаю головой: мне это ни к чему.

— Пойдем с нами. Повеселимся, — уговаривает он меня. Я не сомневаюсь, что будет весело, — но только если Ашер пойдет на пляж просто со своей девушкой, без меня. Я, конечно, бледная поганка и, возможно, пошла бы с ними, если бы не другие ребята, которые, я знаю, там будут. Пусть я уехала из родного города, но в Брайтоне меня помнят. Я снова качаю головой.