Один из них злобный и безумный.

Этот тревожит ее больше всего.

Они не посвятили ее в свои планы, но Холли понимает, что они похитили ее, чтобы через Митча чего-то добиться от Энсона.

Она не знает, почему они думают, что Энсон найдет деньги на выкуп, но ее не удивляет, что в центре всего этого водоворота стоит Энсон. Она давно уже чувствовала, что все видят не того Энсона, какой он на самом деле.

Изредка она перехватывает его брошенные на нее взгляды, а любимому брату мужа так смотреть негоже. Когда он понимает, что его разоблачили, хищная похоть исчезает под привычным обаянием, да так быстро, что поневоле задумываешься, а не привиделось ли тебе все это.

Иногда, когда он смеется, смех этот кажется ей искусственным. Но в этом она одинока. Остальные находят смех Энсона заразительным.

Она ни с кем не делилась сомнениями насчет Энсона. Пока она не встретила Митча, у него были только сестры (они разлетелись по всем сторонам света), брат и страсть к земле, желание работать с растениями. Она всегда стремилась к тому, чтобы обогатить его жизнь, и ничего не собиралась у него отнимать.

Она абсолютно доверяет могучим рукам Митча и, попав в них, мгновенно засыпает безо всяких сновидений. В каком-то смысле в этом и состоит супружеская жизнь (когда всем довольны и муж, и жена): полнейшее доверие сердца, души, разума.

Но, зная, что ее судьба в руках Энсона, она, возможно, совсем не уснет, а если и уснет, то ей будут сниться кошмары.

Она расшатывает, расшатывает, расшатывает гвоздь, пока пальцы не начинают болеть. Тогда она берется за шляпку двумя другими пальцами.

В темноте и тишине минуты текут, и она старается не думать о том, как день, начавшийся так радостно, мог превратиться в такой вот кошмар. После того, как Митч ушел на работу, и прежде чем на ее кухню ворвались люди в масках, она использовала один предмет, который купила вчера, но до утра слишком нервничала, чтобы пустить его в дело. Задержка месячных составляла уже девять дней, и, согласно тесту на беременность, она ждала ребенка.

Уже год она и Митч на это надеялись. И вот надо же, узнать об этом в такой день.

Похитители не знают, что в их руках две жизни, и Митч не знает, что от его хитрости и храбрости зависит спасение не одной жизни, а двух, но Холли знает. И знание это одновременно и радость, и душевная боль.

Она представляет себе трехлетнего ребенка (иногда девочку, иногда мальчика), играющего во дворе их дома, смеющегося. Она представляет ребенка более ярко, чем что-либо еще, в надежде, что все так и будет.

Она говорит себе, что будет сильной, что не заплачет. Она не рыдает, не нарушает тишину, но, случается, слезы приходят.

Чтобы остановить горячий поток, она с еще большим рвением набрасывается на гвоздь, этот упрямый чертов гвоздь, в ослепляющей тьме.

После долгого-долгого периода тишины она слышит удар: упало что-то полое и металлическое.

Напрягшись, ждет, но удар не повторяется. И какие-либо другие звуки не раздаются.

Удар этот что-то ей напоминает. Что именно, она вспомнить не может, однако интуиция говорит: ее судьба подвешена на этом ударе.

Она может воспроизвести звук по памяти, но поначалу не может связать его с источником.

Какое-то время спустя начинает подозревать, что звук этот не настоящий, а плод ее воображения. То есть прозвучал он в ее голове, а не за стенами этой комнаты. Странная идея, но настойчивая.

Потом она вспоминает источник этого звука, действительно, она же слышала его сотни раз, хотя тогда он не вызывал зловещих ассоциаций, и внутри у нее все леденеет. Звук этот – удар захлопывающейся крышки багажника автомобиля.

Да, да, кто-то захлопнул крышку багажника, то ли в реальности, то ли в ее воображении, но мороз пробрал ее до мозга костей. Она сидит выпрямившись, забыв про гвоздь, затаив дыхание, и лишь через какие-то мгновения медленно выпускает из легких застоявшийся воздух, чтобы так же медленно вдохнуть.

В конце 1940-х, если у тебя был «Крайслер Виндзор», ты знал, что двигатель в автомобиле большой, потому и работал он, как большой. В шуме двигателя слышалось биение сердца быка, его яростное фырканье, тяжелый стук копыт.

Война закончилась, ты выжил, большая часть Европы лежала в руинах, но родная страна осталась нетронутой, и тебе хотелось чувствовать, что ты жив. Тебе не требовалась звуковая изоляция двигательного отсека. Тебе не требовались технические штучки, уменьшающие шум двигателя. Ты хотел получить мощь, габариты, скорость.

Вибрация двигателя передавалась в багажник через корпус и каркас. А шум усиливался и затихал в полном соответствии со скоростью движения автомобиля.

Митч ощущал запах выхлопных газов, возможно, прохудился глушитель, но, похоже, угроза задохнуться избытком окиси азота над ним не висела. Куда более сильными были запах резинового коврика, на котором он лежал, и собственного пота.

Хотя в багажнике было так же темно, как и в учебной комнате в доме родителей, в остальном эта учебная комната на колесах не отсекала информационного потока, который воспринимался органами чувств. И однако, по мере того как позади оставались миля за милей, Митч начал усваивать один из величайших уроков своей жизни.

Его отец говорит, что мы рождаемся вовсе не для того, чтобы понять естественный закон жизни. С его материалистической точки зрения, мы должны вести себя не согласно какому-либо кодексу, а исключительно исходя из собственных интересов.

Рациональность всегда в интересах человека, говорит Дэниэль. Таким образом, любой рациональный поступок – правильный, хороший и достойный восхищения.

В философии Дэниэля зла не существует. Кража, изнасилование, убийство невинного – эти и другие преступления всего лишь иррациональны, потому что тот, кто их совершает, ставит под угрозу собственную свободу.

Дэниэль признает, что уровень иррациональности зависит от шансов преступника избежать наказания. Таким образом, те иррациональные поступки, которые принесли нужный результат и имели для преступника исключительно положительные последствия, могут быть правильными и достойными восхищения, пусть и не приносящими пользы обществу.

Воры, насильники, убийцы и им подобные могут исправиться благодаря психотерапии и реабилитации, а могут и не исправиться. В любом случае, говорит Дэниэль, они – не зло, они – иррационалисты (которые могут вернуться, а могут и не вернуться в лоно рационализма), и ничего больше.

Митч думал, что все эти постулаты отскакивали от него, как горох от стены, что его не спалил огонь учения Дэниэля Рафферти. Но огню свойствен дым, и сын слишком уж долго коптился в фанатизме отца, вот часть этого дыма все-таки в него и проникла.