финансового капитала столь выразительна, что его последователям – Гильфердингу, Парвусу, Люксембург и Ленину приходится «достраивать» теорию введением концепции «империализма». Но и в этих концепциях империализма делается, как правило, вид, что капитал носит не транснационально-олигархический, а национально-имперский характер. В работах Ленина, которые вынуждены были изучать советские школьники моего поколения тянуться щупальца «английского», «французского», «германского» и даже «бельгийского» капитала. Транснациональный финансовый капитал остается у марксистов анонимным.

Невольно закрадывается подозрение, что популяризация марксизма в Европе была связана, в том числе, и с тем, что именно эта концепция капитализма была чрезвычайно выгодна финансистам, поскольку уводила их в тень. Если даже не предпринимать конспирологическую теорию американца Э. Саттона о том, что Маркс сидел на ротшильдовских «грантах», достаточно выразительно суждение Михаила Бакунина – ожесточенного конкурента Маркса в борьбе за Первый Интернационал:

«Я уверен, что Ротшильды, с одной стороны, ценят заслуги Маркса, и что Маркс, с другой, чувствует инстинктивную привлекательность и большое уважение к Ротшильдам».

В любом случае, традиционный марксизм, с его проблематикой «развитости» и «недоразвитости» капитализма, традиционно уводит взгляд в сторону от финансовой олигархии и её роли в мировой капиталистической системе, и, соответственно, внешние причины экономических затруднений тех или иных стран в конкретный момент времени, списываются на их собственную экономическую недоразвитость. Сосредотачиваясь на социальных и антропологических последствиях падения рубля, Карпи не только не дает читателю подлинную картину внешних обстоятельств, ему предшествовавших, но и, вольно или невольно, его запутывает.

Карпи цитирует дневник цензора Никитенко: «Винят министерство финансов: Рейтерна, Ламанского, Штиглица, который теперь уехал за границу для каких-то финансовых операций, и об нем говорят, что он бежал. Слухи носятся даже, будто Рейтерн увольняется. Одна газета даже советует ему застрелиться». Карпи резюмирует: «Штиглиц не стал эмигрантом, а Рейтерн не застрелился: их карьеры спасло восстание в Польше». Выглядит этот намек так, что карьеры коррупционеров были спасены укреплением государственничества и волной патриотизма.

На самом деле порядок событий противоположен – восстание в Польше началось в январе 1863 года. В марте в Варшаву прибыл граф Берг. В апреле Горчаков ответил Англии и Франции энергичными нотами на их ультиматумы по польскому вопросу. В мае 1863 началась миссия Муравьева в Вильне. К ноябрю 1863, когда последовал дефолт, ситуация переломилась, но это имело свою цену, которая и выразилась в экономическом крахе. Рейтерна и Штиглица спасло не восстание в Польше, а подавление его Муравьевым и Бергом, а также активная дипломатия Горчакова, позволившие локализовать последствия для России исключительно в финансовом секторе.

А теперь ответим себе на простой вопрос: были ли у Достоевского основания, чтобы считать мировую плутократию главным врагом России? Случайна ли настойчивая тема Ротшильда, звучащая у него, особенно в «Подростке» (где, впрочем, фигурируют не английские, а французские Ротшильды)? Так ли уж безумно предположение писателя и политика, что главнейшая экономическая задача России – это освобождение от влияния иностранной плутократии? Диктовалась ли она примитивной ксенофобией и общим консервативным контекстом мысли позднего Достоевского, или же была объективным выводом из событий, происходивших с Россией, в частности с её финансами в 1856–1866 годах?

«Проглотившее существо либеральнее проглоченного»

Преуменьшая роль внешнего фактора в российских экономических проблемах, Карпи лишь нащупывает ключ к знаменитому «Крокодилу». Русский чиновник, проглоченный иностранным Крокодилом – это, конечно, лишь метафора России, проглоченной международной плутократической системой, которая полностью уничтожит все жизненные силы народа.

Только крайний идиотизм тогдашней либеральной прессы мог усмотреть в «Крокодиле», опубликованном в 1865 году, по свежим следам финансового краха, намеки на ссылку Чернышевского и распущенное поведение его супруги, оставшейся в столице вдовой при живом, но граждански казненном муже. Достоевскому пришлось даже оправдываться от этого абсурдного обвинения.

На самом деле эта история заживо проглоченного принадлежащим немцу крокодилом чиновника Ивана Матвеевича, предельно прозрачный памфлет о поглощении России, о восприятии подобной «першпективы» в русском образованном обществе. Восприятие это удивительно напоминает позднейшую смердяковщину:

«– Сам виноват-с. Ну, кто его туда совал?…А главное – крокодил есть собственность, стало быть, тут уже так называемый экономический принцип в действии. А экономический принцип прежде всего-с. Еще третьего дня у Луки Андреича на вечере Игнатий Прокофьич говорил, Игнатия Прокофьича знаете? Капиталист, при делах-с, и знаете, складно так говорит:

«Нам нужна, говорит, промышленность, промышленности у нас мало. Надо ее родить. Надо капиталы родить, значит, среднее сословие, так называемую буржуазию надо родить. А так как нет у нас капиталов, значит, надо их из-за границы привлечь.

Надо, во-первых, дать ход иностранным компаниям для скупки по участкам наших земель, как везде утверждено теперь за границей. Общинная собственность – яд, говорит, гибель! – И, знаете, с жаром так говорит; ну, им прилично: люди капитальные… да и не служащие. – С общиной, говорит, ни промышленность, ни земледелие не возвысятся.

Надо, говорит, чтоб иностранные компании скупили по возможности всю нашу землю по частям, а потом дробить, дробить, дробить как можно в мелкие участки, и знаете – решительно так произносит: дррробить, говорит, а потом и продавать в личную собственность. Да и не продавать, а просто арендовать.

Когда, говорит, вся земля будет у привлеченных иностранных компаний в руках, тогда, значит, можно какую угодно цену за аренду назначить. Стало быть, мужик будет работать уже втрое, из одного насущного хлеба, и его можно когда угодно согнать. Значит, он будет чувствовать, будет покорен, прилежен и втрое за ту же цену выработает. А теперь в общине что ему! Знает, что с голоду не помрет, ну и ленится, и пьянствует. А меж тем к нам и деньги привлекутся, и капиталы заведутся, и буржуазия пойдет.

Вон и английская политическая и литературная газета «Теймс», разбирая наши финансы, отзывалась намедни, что потому и не растут наши финансы, что среднего сословия нет у нас, кошелей больших нет, пролетариев услужливых нет…».

Вопрос о спасении проглоченного Ивана Матвеевича так же диспутируется исключительно в связи с необходимостью сбережения привлеченного иностранного капитала:

«– Сами же мы вот хлопочем о привлечении иностранных капиталов в отечество, а вот посудите: едва только капитал привлеченного крокодильщика удвоился через Ивана Матвеича, а мы, чем бы протежировать иностранного собственника, напротив, стараемся самому-то основному капиталу брюхо вспороть. Ну, сообразно ли это? По-моему, Иван Матвеич, как истинный сын отечества, должен еще радоваться и гордиться тем, что собою ценность иностранного крокодила удвоил, а пожалуй, еще и утроил. Это для привлечения надобно-с. Удастся одному, смотришь, и другой с крокодилом приедет, а третий уж двух и трех зараз привезет, а около них капиталы группируются. Вот и буржуазия. Надобно поощрять-с».

Сам