– Батарейки сели, – уныло кивнул Рубль на молчащий приемник.

– Трагедия… – усмехнувшись, согласился Бегун. – На печи подержи – еще протянут немного.

– Держал уже… Чемпионат мира через месяц – думал, не увижу, так хоть послушаю… – Лева, похоже, разрядился вместе со своими батарейками – оборвалась последняя ниточка, связывающая его, хоть и в одну сторону, с большим миром.

– Иди работать, – посоветовал Бегун. – Сдохнешь ведь от скуки.

– Не дождутся! – гордо ответил Рубль. – Требую считать меня военнопленным. И кормить согласно Женевской конвенции.

– Пока что я тебя кормлю. – Бегун выложил картошку, присоленную рыбу, грибы, ссуженные ему сердобольными бабами. – Слушай, ну неужели не интересно тебе? Мы в другой век попали без машины времени! Это же настоящее все! Купала сегодня, праздник будет. Не маскарад, актерский, дешевый – настоящий Купала!

– В Москву хочу. К девушке Тамаре.

– Тьфу, твою мать! Ну, вырвешься ты отсюда рано или поздно – ведь не увидишь больше такого!

– И слава богу, – меланхолично отозвался Рубль.

– Тихо… – Бегун прислушался. – Началось!

По селу разнеслась песня – парни и мужики кликали, переходя от двора к двору:

– Пойдем! – Бегун поднял Рубля с лавки и потащил за собой из избы. – А то засохнешь в самом деле, как колода!

На дворе была уже ночь. Празднично одетые девки, бабы и ребятишки, обгоняя их, бежали к костру, который просвечивал сквозь деревья. Костер разложен был на пригорке: в середине высокий сырой кол с развилкой на конце, в которой сидела сама Купальница – чучело из ветвей, переплетенных лентами, с руками и головой, вокруг кола горел хворост.

Бегун с Рублем стали поодаль, у подошвы пригорка. К купальному костру собралось все село, кроме отца Никодима и других самых древних стариков и младенцев. Девки были в венках из цветов и зеленой травы на распущенных волосах, в руках каждая держала соломенные жгуты, прихваченные из дому. Все двинулись кругом огня, притоптывая поочередно одной ногой и другой:

девки и бабы подскочили к костру и бросили шумно, как порох, вспыхнувшую еще над огнем солому.

Когда было покончено со всеми тремя змеями, карагод рассыпался, раздался лихой свист – и Еремей с Петром, толкнувшись издалека, махнули первыми через костер, по обе стороны кола. Следом стали прыгать попарно остальные – парни с посвистом, у самого кола, пытаясь дотянуться до Купальницы, девки с визгом, подобрав юбки, – с краю, где поуже. Прыгнула с кем-то Неждана – длинные распущенные волосы ее, багровые от огня, волной перелетели следом. Прыгали даже старики со старухами, мелко семеня на разбеге, и ребятишки. Кто не перетягивал через костер, ступал в огонь – принимался под общий смех приплясывать, топать по траве, стряхивая с лаптей угли.

рябой рыжий Лука встал перед Бегуном, раскинув руки, приглашая к костру.

тотчас подхватили остальные.

– Нечистая сила купального огня боится, – усмехнулся Петр.

– Давай! – азартно кивнул Бегун Леве.

– Всю жизнь мечтал. Иди-иди, потешь папуасов! – отмахнулся тот. Его раздражало чужое веселье.

– Да черт с тобой! – Бегун отошел подальше, качнулся, потирая ладони, примеряясь. За огнем не виден был дальний край костра. Он разбежался, толкнулся изо всех сил под одобрительный гул – в лицо ему ударил снизу раскаленный воздух – и встал далеко за костром, по-мальчишески гордый собой.

Началась новая песня, карагод двинулся вокруг костра:

Из карагода к костру вытолкнули тощую Грушку.

Грушка сняла венок и ходила против карагода, с детской прилежностью показывая, как она рвала цветы и плела венок «со дорогим яхонтом».

Карагод остановился, старики и женатые парни вышли к Грушке, прося отдать венок. Она спрятала его за спину.

Старики вернулись на место, снова начался запев про липинку во поле и про девицу в шатре.

В круг вышли парни, они не просили венок, а пытались выхватить его из рук Грушки, та с радостным визгом носилась вокруг костра, как бесенок, пряталась бабам за спины, дразнилась языком. Лука до поры до времени не лез вперед, да и парни не слишком усердствовали.

Грушка наконец бросила венок Луке, тот надел его, наклонился – Грушка была на две головы ниже, – и они неумело поцеловались вытянутыми губами, руки по швам, отчего Грушка залилась густым стыдливым румянцем. Они встали рядом, и песня началась с первых слов.