2

— Цель вашей поездки, сэр? Деловая, развлекательная?

— Ни то ни другое.

— Простите? — Это была грушевидная, коротко стриженная женщина с кожей как у слизняка, в больших очках и темно-синей форме.

— Я приехал забрать тело моего отца, — промямлил Патрик.

— Простите, сэр, я не расслышала, — с профессиональным раздражением сказала она.

— Я приехал забрать тело моего отца, — медленно прокричал Патрик.

Она вернула ему паспорт:

— Хорошего дня.

Ярость, которую Патрик испытал на паспортном контроле, заглушила его всегдашний страх перед таможней. (Что, если ему велят раздеться? Увидят его руки?)

И вот он уже ехал в такси, обмякнув на заднем сиденье, многократно заклеенном черной изолентой, что не мешало клочьям поролона вылезать тут и там маленькими желтыми кратерами; вновь среди народа, который здоровой жизнью и правильным питанием двигался к бессмертию, в то время как он сам нездоровой жизнью и неправильным питанием двигался в прямо противоположную сторону.

Покуда такси подпрыгивало на шоссе, Патрик начал нехотя осознавать свое воссоединение с Нью-Йорком. Таксист, разумеется, не говорил по-английски, а его скорбная фотография подтверждала самоубийственную тоску, на которую лишь намекал затылок. Соседние полосы являли всегдашнее сочетание чрезмерной роскоши и убожества. Огромные побитые автомобили с чихающими моторами и лимузины с тонированными окнами стремились в город, словно мухи на любимое лакомство. Патрик смотрел на помятый колесный диск старого белого универсала. Слишком много всего, думал он и ничего не запоминал, словно хитрый склеротик, извлекающий тысячи образов и отшвыривающий их все разом, чтобы влачить свою пустую жизнь под более светлыми, более просторными небесами.

В транс ворвалась мысль, овладевшая им вчера. Невыносимо, что отец вновь обвел его вокруг пальца. Подло лишил шанса трансформировать детский ужас и невольное восхищение в презрительную жалость к нудному беззубому старику. И Патрика тянула к отцовской смерти неистребимая привычка к подражанию. Смерть, разумеется, всегда была искушением, но теперь она казалась искушением подчиниться. Помимо способа принять дерзкую позу в бесконечном водевиле молодости, помимо всегдашнего соблазна крови и саморазрушения, она теперь обрела черты уступчивости, все равно что пойти в семейный бизнес. Положительно, она решала все проблемы разом.

Рядом с шоссе тянулись акры за акрами могильных памятников. Патрик припомнил свои любимые строки: «Умер, умер давно, / Умер давно!» (Как сказано, а?) «И сердце мое — прах, / И колеса по мне стучат, / И кости от боли дрожат, / Ибо в мелкой могиле лежат, / Всего в ярде под мостовой»{56}… что-то… что-то… «сводит меня с ума».

Гудящий металл Уильямсбургского моста вернул Патрика в окружающую реальность, но ненадолго. Ему было муторно и не по себе. Очередная ломка в номере иностранной гостиницы — он точно знал, как это будет. Только теперь это будет последний раз. Или один из последних разов. Он нервно рассмеялся. Нет, он не дастся врагам. Собрать волю в кулак, бить в одну точку, как огнемет. Пленных не брать!

Беда в том, что ему всегда хотелось смэка, как хочется вскочить с инвалидного кресла, когда комната в огне. Если так думать, то лучше уж вмазаться. Правая нога задергалась. Патрик поднял воротник пальто и сложил руки на животе. «Нахер. Идите вы все нахер», — сказал он себе под нос.

Начались роскошные улицы. Кварталы света и тени. Светофоры впереди всякий раз загорались зеленым. Свет и тень тикали, как метроном, покуда они неслись по кривизне земного шара.

Стояла майская жара, давно пора было снять пальто, но оно защищало от осколков стекла, которые прохожие норовили втолкнуть ему под кожу, не говоря уже о замедленном взрыве витрин, отдающемся в костях грохоте подземки и душераздирающем течении секунд, песчинками сыпавшихся в песочных часах его тела. Нет, он не станет снимать пальто. Разве омару предлагают раздеться?

Патрик поднял глаза и увидел, что они на Шестой авеню. Сорок вторая улица, Сорок третья. Ровный мис ван дер строй. Кто это сказал?{57} Патрик не помнил. Чужие миры проносились через его мозг, словно перекати-поле по пустыне в первых кадрах «За гранью возможного»{58}.

А как насчет остальных персонажей, живущих в нем, словно в дешевой гостинице: Трепло О’Коннора, Толстяка, миссис Гарсингтон и всех прочих, желающих оттереть его локтем и высказаться самостоятельно? Порой он чувствовал себя телевизором, в котором кто-то нетерпеливо и очень быстро переключает каналы. Что ж, они тоже могут идти нахер. В этот раз он собирался разваливаться на куски молча.

Они подъезжали к «Пьеру». Край статического разряда, где дверные ручки и кнопки лифта бьют током тело, наэлектризовавшееся за многомильное путешествие по толстым коврам. Здесь в прошлый приезд в Нью-Йорк началось его падение. От номера, перегруженного шинуазри, с видом на Парк из окон высоко над шумом автомобилей, он катился вниз через знаменитую на весь мир обшарпанность гостиницы «Челси» к комнатушке-гробику на дне мусорного колодца на Восьмой улице, между авеню Си и Ди. Оттуда он с ностальгией оглядывался на отель, который всего несколькими неделями раньше презирал за крысу в холодильнике.

Однако, даже переезжая во все более убогие гостиницы, Патрик никогда не тратил меньше пяти тысяч долларов в неделю на героин и кокаин. Девяносто процентов наркотиков были для него, десять — для Наташи, остававшейся неразрешимой загадкой все те полгода, что они провели вместе. Одно Патрик знал точно: она его раздражает, но, с другой стороны, кто его не раздражал? Он постоянно мечтал о беспримесном одиночестве, а получив его, мечтал, чтобы оно закончилось.

— Отель, — сказал таксист.

— Наконец-то, твою мать, — пробормотал Патрик.

Швейцар в серой форме приподнял фуражку и протянул руку, портье бросился забирать чемодан. Один раз поздоровавшись и дважды вручив чаевые, Патрик, обливаясь потом, двинулся по длинному коридору к стойке регистрации. За столиками в Овальном зале сидели парами женщины, ели разноцветные салатные листья, не притрагиваясь к стаканам минеральной воды. Патрик увидел свое отражение в огромном золоченом зеркале и подумал, что, как всегда, выглядит расфуфыренным и вдрызг больным. Был неприятный контраст между одеждой из лучших магазинов и таким лицом, будто он нашел себя на помойке. Очень длинное черное пальто, темно-синий костюм, черный с серебром галстук (купленный отцом в начале шестидесятых) существовали как будто отдельно от спутанных лохм и зеленого потного лица. Да и само оно было судорогой противоречий: пухлые губы втянуты, глаза превратились в щелки, из-за вечно заложенного носа рот придурковато приоткрыт, на лбу, точно над носом, вся насупленность собралась в глубокой морщине точно посередине лба.