Калеб недоверчиво посмотрел на фото в своих руках, на веселое лицо отца.

— Не может быть. Мне бы уже давно кто-нибудь сказал, если бы речь шла о твоей семье.

— Моя настоящая фамилия не Борден, — призналась я. — То есть теперь Борден. Я обратилась в суд Сан-Франциско, заполнила нужные бумаги и все такое… Я урожденная Бурман.

— Чтоб тебя, Джо! — Калеб швырнул снимок на кровать. Пригладил волосы, в глазах вспыхнула боль. — Ты мне даже имени своего настоящего не сказала?

— Я больше не она. — Я указала на девочку на фото. — Калеб, поверь мне. Пожалуйста…

— Хватит. — Он вскочил, попятился. — Я тебя совсем не знаю. Ты врала обо всем. Обо всем.

— Я люблю тебя, — сдавленно проговорила я. — Это не ложь.

— Молчи, — раздраженно бросил он. — Так не честно. Не могу я вот так просто отмахнуться и сделать вид, будто ничего не произошло.

— Пожалуйста… — начала я, но Калеб резко отвернулся и вышел из комнаты.

Дверь хлопнула, и мое сердце разбилось вдребезги.

Пост из «Твиттера», опубликовано 24 сентября 2015

Утро маминых похорон выдалось ясным и прохладным. Такой чудесный осенний день непременно вызывает ощущение радости жизни — у того, кто верит в способность погоды восстанавливать наши душевные силы, или у того, кому не нужно идти на похороны.

Я шагала по кладбищенской лужайке, травяной покров пружинил под ногами. От горя я стала все воспринимать по-другому; споткнулась при виде шатра над открытой могилой и стульев, аккуратно расставленных перед зияющей ямой в земле. Как можно предать мамин пепел земле — и затем уйти? Как можно похоронить отца — и оставить его здесь? Я прикусила губу, чтобы не закричать, ощутила вкус крови.

Софи, младшая дочь Питера, ласково похлопала меня по руке.

— Ты как, Джози? Постоим минутку?

На талию легла большая теплая ладонь, и голос Калеба произнес:

— Я с ней побуду.

Ослабев от облегчения и благодарности, я упала в объятия Калеба, уткнулась ему в грудь.

— Ты пришел, — выдохнула в темную костюмную ткань.

Калеб нежно поцеловал меня в макушку.

— Конечно пришел.

Похороны оказались тяжелее, чем я ожидала. Смотреть, как мамины останки вместе со всеми нашими утраченными надеждами опускаются в землю, было мучительно, но окончательно добила меня тетя. Самая храбрая и жизнестойкая из женщин, она плакала, не скрываясь; время от времени ее захлебывающееся рыдание вспарывало тишину, и присутствующие отводили взгляд. Одной рукой тетя беспомощно цеплялась за Эллен, другой — за одежду у себя на груди. Мне хотелось утешить ее, но я ничего не делала — боялась заразиться столь абсолютным, всепоглощающим горем.

Сложись обстоятельства по-другому, мы с сестрой поддерживали бы друг друга в эти трудные времена. Вместе предавались бы душевным воспоминаниям о детстве, о маме. Делили бы горе на двоих и находили утешение друг в друге. Знали бы — даже если станет еще хуже, сестра-близнец всегда рядом.

Однако, пока преподобный Гловер сумбурно рассуждал о перспективах загробной жизни для нашей безбожницы-матери, мы с Лани слушали его с противоположных концов короткого ряда стульев. Лани выглядела бледной и измученной, с большими темными подглазинами. Она задрожала, и ее дочь — поразительно точная миниатюрная копия — успокаивающе обвила Лани руками. Та прижала девочку к себе, закрыла глаза, из которых лились слезы, и зашевелила губами в безмолвной молитве.

Помнила ли Лани свои последние слова, адресованные маме? Свое дикое поведение? Не об этом ли думала, глядя в могилу? Не изводила ли себя мыслью, что это именно она, Лани, прогнала нашу мать?

* * *

Субботний вечер накануне маминого бегства был теплым, самое начало июня. Мы с Лани закончили предпоследний класс школы, а за месяц до того Уоррена Кейва осудили на пожизненный срок. Мы думали, что решение суда приободрит маму, но она уходила в себя все глубже. Суд давал ей повод ежедневно вставать с кровати, принимать душ и одеваться; без этого стимула она почти перестала мыться и выходить. Мы видели ее лишь изредка, во время нерегулярных вылазок вниз: мама спускалась в кухню, насыпала в миску немного зерновых хлопьев, уносила их обратно наверх и ела за закрытой дверью. Если мы прикладывали к этой двери ухо, то слышали шаги и бормотание, затем стук клавиш старенького ноутбука — и вновь шаги и бормотание. Вечером она съедала очередную порцию хлопьев, принимала транквилизатор — лошадиную дозу — и засыпала на двенадцать часов. Это трудно было назвать жизнью, но мы убеждали себя, что так не может длиться вечно. Маме нужно дать время — и она к нам вернется.

Мы с Адамом собирались встретиться с друзьями в кино, посмотреть психологический триллер, который все очень нахваливали. В зале уже почти стемнело, когда мы проскользнули внутрь и начали высматривать друзей. Я заметила блестящие светлые волосы Эллен, и тут с передних рядов донеслось:

— Дай желейных червячков, козлина.

Я встревоженно посмотрела на Адама.

— Кажется, Лани.

— В кино? Она, скорее, крушит сейчас чей-нибудь дом или накачивается наркотиками.

Голос сестры вновь гулко разнесся по залу и прозвучал визгливей обычного:

— Говорю же, хочу гребаных червячков!

— Похоже, наркотиками она уже накачалась, — нахмурилась я. — Займи мне место, я схожу вниз, гляну.

— Джози, не надо. Только расстроишься в очередной раз. Ты ей не нянька.

— Да ну? — Я вскинула бровь. — Мы же близнецы! Не переживай, я быстро. Дискутировать с ней по поводу желейных червячков не буду.

Адам неодобрительно покачал головой, однако молча нырнул туда, где сидели наши друзья. Я поспешила к первым рядам. Ладони вспотели. Я никак не могла привыкнуть к ссорам с сестрой, переживала из-за них и боялась спорить с ней в присутствии зрителей. Уже на расстоянии нескольких шагов я уловила тошнотворный запах спиртного и травки. Живот свело. Лани скрючилась на первом ряду в компании Райдер и каких-то четырех замызганных парней; пока я к ним дошла, почувствовала себя совершенно больной.

— Какого хрена? — возмутилась сестра при виде меня. — Чего ты за мной таскаешься?

— Обалдеть, эта телка такая же, как ты!

— Только Лани совсем не такая воображала! — вставила Райдер и загоготала, как гиена.