— Так не пойдет, — он протестующее отодвинулся от нее вместе со стулом, — вы мне позвонили, назначили встречу, а теперь хамите. Что вы хотите услышать? Чтобы я назвал вам имя киллера? Это ваша забота, не моя. Чтобы сдал людей, от которых получил информацию? Что вам нужно?

— Людей, которые слили вам информацию, это раз. И два, почему эти люди обозначают в прессе версию, точнее, подобие версии?

Гюзель Аркадьевна затушила сигарету, курить ей почему-то расхотелось, Трифонов явно не шел на контакт. «Ну и времена настали, — думала она, сплетая и расплетая пальцы, — живем, как в тылу врага, никому и ничему не верим, друг другу не доверяем, прибыль приобрела первостепенное значение, неужели, это и есть самое главное достижение капитализма? Пока Трифонову не пообещают энную сумму, он и говорить-то не станет, рта не раскроет даром, наверное, согласился на встречу со мной, чтобы и от меня выудить какую-нибудь информацию, с паршивой овцы, так сказать, хоть клочок шерсти заполучить».

— Не могу, — сказал Трифонов и отъехал подальше от столика. — Не могу. Как я достал информацию — это моя тайна. Она защищена законом. Вы же не будете это оспаривать? Не будете, — сам себе ответил он, — версий много, органы имеют право проверить любую, даже если она проявилась в средствах массовой информации. Я заплачу за кофе. Извините, но я тороплюсь.

Трифонов исчез так же неожиданно, как и появился, потолковал о чем-то с официанткой, сунул ей деньги на поднос и, смешавшись с толпой нагрянувших в кафе студентов, растворился, аки тать в нощи. «Аки тать в нощи», — проворчала Юмашева и вытащила вторую сигарету, чиркнула зажигалкой и, наконец-то, с удовольствием покурила, пуская дым кольцами прямо в потолок, краешком глаза ловя восхищенные студенческие взоры. «Еще одна прореха в моем хозяйстве, кругом одни прорехи, можно дать какой угодно зарок, можно не спать ночи напролет, можно забыть о личной жизни, о своей нежданной любви, но если не везет, значит, не везет во всем абсолютно. Сплошная неурядица, а, да пропади все пропадом, выкручусь, назло всем врагам выкручусь». Она твердила слово «выкручусь», как заклинание, как молитву, будто давала самой себе клятву на всю оставшуюся жизнь, несмотря на житейские обстоятельства и непруху.

Юмашева подошла к телефонному аппарату, висевшему в зале кафе, иззвоненному студентами до белесости на кнопках, долго вычисляла, где какая цифра, с трудом нашла нужные и набрала номер, услышав голос, еле слышно сказала:

— Андрей, это я! Сейчас приеду. Через пять минут.

* * *

Она прижалась к нему всем телом, лишь только вошла в номер. Андрей подхватил ее на руки и отнес на кровать. Они долго лежали одетые, крепко обнявшись, будто боялись, вдруг что-нибудь непредвиденное разлучит их. Молчание стало ощутимым, густым, как сироп, и в этом вязком сиропе гулко стучали два сердца. Казалось, эти два неровно бьющиеся источника жизни находятся в одном теле, а не в двух, настолько разных, и еще недавно невозможно было поверить, что они станут родными и близкими.

— Невозможно поверить, — сказала Гюзель и зажмурилась, голос эхом отозвался в стенах номера, забился в ушах, прервав затянувшееся молчание, — невозможно поверить в такое счастье.

— Почему? — Андрей нежно поцеловал ее в лоб, затем он повернул ее лицо к свету и долго и внимательно рассматривал, будто не мог насмотреться на что-то диковинное, невиданное им до сих пор.

— Знаешь, я только что встречалась с красивым молодым мужчиной. Он такой высокий, мужественный, уверенный. Я все смотрела на него и думала — ведь это он мог быть тогда на вокзале. Неужели, все дело в обстоятельствах? Или в линиях судьбы? Если бы мы с тобой встретились по делу в обычной жизни, мы бы не стали родными и близкими, так, что ли, получается?

— Не знаю, не думал об этом. Неужели, ты могла бы променять меня на молодого и мужественного красавца? Разумеется, встреться он тебе тогда на вокзале, — он зарылся лицом у нее на груди и замер в ожидании ответа.

— Ни на кого тебя не променяю. Будь уверен! — горячо заверила Гюзель, нежно прижимая ладонь к его затылку. — Видел бы ты этого красавца, — фыркнула она. — Надменный, самовлюбленный и, по-моему, он настоящий женоненавистник. Вот как обстоят дела с дивными красавцами. А мы будем заниматься любовью? Или будем тихо лежать в темноте? Я хочу тебя сильно-сильно. Так сильно, что дышать не могу. Думать ни о чем не могу. Жить не могу. Работать не могу, — жалобно сказала она и заплакала.

— Не плачь. Это здорово, что ты говоришь такие слова, абсолютно несвойственные тебе, они так не похожи на тебя, и эти слова украшают тебя, как женщину. Не плачь, солнце мое кареглазое.

Андрей привлек ее к себе и долго ласкал, пока она не затихла, а когда он услышал ее горячее дыхание, прерывистое и страстное, положил ей руку на живот и долго держал, пока она не вздрогнула, не изогнулась разноцветной радугой в любовной тоске. И они забыли о существующем мире, перенеслись в заоблачные выси, где нет места интригам и зависти, там не нужно думать о работе и карьере, обидах и комплексах, где все ясно и просто, как и должно быть на первозданной планете.

Уже потом, когда они возвратились на грешную землю, Андрей тихо спросил, уткнувшись лицом в ее предплечье: «А зачем ты встречалась с красивым мужчиной? Это по делу Кучинского?»

— Да, по делу Кучинского. А ты откуда знаешь? Ах да, ты же все обо мне знаешь — где я работаю, над чем работаю, какие у меня проблемы.

— А что здесь особенного? Земля слухами полнится. Город у вас маленький, все друг друга знают, стоит поговорить с кем-нибудь, сразу выложат, что, где и как.

— Это называется — сбор информации? За определенную плату? — засмеялась Гюзель. — Но ведь половина, если не больше, этой информации — полная туфта.

— От полной туфты остается третья часть. Она и будет стержнем полученной информации. Дыма без огня не бывает, согласна? — он поцеловал ее плечо и замолчал, вполне умиротворенный и примирившийся с ее долгим отсутствием.

— Согласна. Странно, что любой, имею в виду, любой приличный человек из приличного общества может собрать сведения о другом человеке, не прилагая для этого особых усилий. А если другого приличного человека захотят оболгать? Из чувства мести, к примеру? Нет, прав был Александр Сергеевич Грибоедов — «злые языки страшнее пистолета». Извини, Андрей, но мне нужно уходить.

— Никуда тебя не отпущу. Ни за что! Я ведь чуть не умер без тебя, —