Во время одной из поездок в Андалусию он окончательно потерял слух. Отныне в его ушах стоял только неясный и неприятный гул, заглушавший слова, которые ему говорили и даже кричали. Это отразилось на расположении духа художника. Глухие любят говорить, что быть лишенными звуков тяжелее, нежели зрительных образов, и этому можно поверить. Человек видит, как другие разговаривают, понимают друг друга, обмениваются улыбками, а он остается в стороне, как бы вычеркнутый из общества непостижимой волей судьбы.

Постепенно Гойя научился читать по губам своей жены Жозефы, своего сына Хавьера и других родных. Он освоил язык глухонемых. Бывший ученик художника, ставший одним из его помощников, некий Ансельмо, также знавший этот язык, порой сопровождал его и переводил ему самое важное из сказанного. Кроме того, порой Гойе, как и всем глухим, писали короткие фразы на клочках бумаги.

Сильная глухота, по-видимому, не мешала художнику творить. Некоторые даже утверждают, что она ему помогала, заставляя искать в глубине своей души, в мире безмолвия, образы, которые никто до него не видел.

Слава Гойи возросла, но наряду с общественной деятельностью и заказными произведениями, главным образом портретами, мастер продолжал более личные, более сокровенные искания, и в своих гравюрах, и в картинах, предпочитая не показывать плоды этого труда, о которых в основном стало известно гораздо позже, уже после его кончины.

Гойя неоднократно пытался что-либо разузнать об Инес, но это ему не удалось. После бегства Лоренсо словно завеса тумана опустилась на здание инквизиции. Невозможно было туда проникнуть или хотя бы заглянуть краешком глаза. Томас Бильбатуа, со своей стороны, проявлял всё большую активность, чтобы добиться освобождения дочери, но тщетно. Он сумел только выяснить официальным путем, что Инес судили и признали виновной. Однако по причине молодости подсудимой и влияний, которые могли на нее оказать, а также учитывая высказанное ею намерение искупить свою вину, было решено, что узнице сохранят жизнь и не станут подвергать ее позорному и мучительному аутодафе на главной площади.

Эта поблажка была бесполезной. В городе уже давно не сжигали людей, к тому же после побега Лоренсо мадридская инквизиция, отказавшись от ужесточения борьбы, вернулась к привычной тихой рутине. Было официально объявлено, что Инес проведет еще какое-то время в помещениях Конгрегации в защиту вероучения, дабы раскаяться в своих грехах и окончательно смыть с себя всякий след святотатства.

Сколько времени? Об этом умалчивалось. До тех пор, пока грешница не станет безупречной, до тех пор, пока она не перестанет представлять угрозу для веры и ее можно будет отпускать на волю время от времени.

После чего узницу окончательно освободят.

Все хлопоты Томаса оказались напрасными. Мало-помалу Бильбатуа отчаялся. Когда его спрашивали, что слышно об Инес, он отвечал: «Я потерял дочь». Его супруга Мария-Изабелла перестала принимать пищу и умерла от истощения в 1796 году. В последние месяцы жизни женщина, если верить слугам, проклинала Бога и каждый вечер плевала на распятие. Один из их сыновей, Альваро, уехал в Америку и пропал без вести во время кораблекрушения на пути в Китай, где-то между Мексикой и Филиппинами. Его тело так и не нашли.

«Я потерял жену, дочь и сына», — говорил Томас. У него остался только Анхель, второй сын, изо всех сил старавшийся поддержать отца.

Томас худел. Его здоровье становилось всё хуже и хуже, спина всё более сгорбленной, он много кашлял. Теперь Бильбатуа передвигался, опираясь на трость. Начиная с 1798 года дела лишенного энергии, впавшего в апатию торговца с опустошенной душой пошли на убыль. Несмотря на то что во французском обществе вновь воцарилось спокойствие, непрерывная война, которую вели на всех морях Франция и Англия, затрудняла торговлю. В заморских владениях Испании начались волнения: там тоже встал вопрос о «нациях» и независимости. Надо было искать иные подходы, подкупать адмиралов, договариваться с главами государств или местными начальниками, причем без малейшей гарантии, что они окажутся на своих местах во время следующей поездки, — Томас чувствовал, что всё это ему уже не под силу.

Притом обессилевший Бильбатуа в свои шестьдесят два года постепенно утрачивал желания, чутье и коммерческую сноровку. Дочь-узница, пропавший без вести сын и он сам, вдовец… порой Томас спрашивал себя, ради чего, ради кого он продолжает стараться. Новый мир казался ему жестоким, странным и непостижимым. Он, человек, открывший столько неведомых путей, стал поговаривать о «былых временах». Бильбатуа оказался на обочине дороги.

Английские компаньоны купца неожиданно его покинули. Из-за этого непредвиденного разрыва он лишился части своих капиталов. Более молодые конкуренты, в Испании, а также в Италии и Голландии, оставляли его позади. Бильбатуа равнодушно смотрел, как у него отбирают лавки и поставщиков. Он слонялся по дому, из комнаты в комнату, с понурой головой и даже не глядел на картины, которыми еще недавно гордился. Он продал некоторые из них, чтобы заплатить долги.

Случалось, Томас останавливал свой экипаж перед церковью святого Фомы, отреставрированной благодаря ему, и ненадолго заходил туда. Он видел свое имя, имя дарителя, высеченное в камне, а затем преклонял колено перед иконой апостола, усомнившегося в своем учителе, задавал себе всякие вопросы и никогда не молился. Эти вопросы без ответа быстро улетучивались из его головы. Раз или два он засыпал на отведенной для него скамье, и кучеру приходилось его будить.

Бильбатуа несколько раз встречался с Гойей. Наедине они никогда не говорили о странном вечере, во время которого монаха-доминиканца подвергли пытке и тот признался, что он — обезьяна. Король, как обычно, пустил дело на самотек, Лоренсо изгнали из рядов инквизиции, и Томаса так ни разу и не побеспокоили. Но уже позабытая Мадридом история с обезьяной казалась обоим друзьям вовсе не смешной.

Вдобавок из-за глухоты Гойи они не могли толком это обсудить. Художник не хотел посвящать в тайну Ансельмо, своего помощника-переводчика. Поэтому они болтали о чем-то другом. Случалось, Бильбатуа тихо говорил, что призраки — это хозяева мира. Гойя, если он понимал слова друга, соглашался, кивая. Да, призраки настойчивы и упорны, даже непреклонны, тем паче что мы не можем их видеть.

— Ты-то их видишь? — спросил однажды Томас у Гойи. — Ты должен их видеть, раз ты их изображаешь.

— Мне неизвестно, откуда они являются, — ответил художник. — И я не знаю, кто они. Да, моя рука их видит. Внезапно они оказываются здесь, под моими пальцами. И я не могу их прогнать. Ничего не поделаешь. Можно подумать, что эти бесовские морды или ангельские лица прячутся у меня в руке и выскакивают оттуда время от времени.

Гойя говорил больше, чем Томас, что зачастую свойственно глухим. Так, он рассказывал ему о своей встрече с несравненной, единственной в своем роде Марией Каэтаной, герцогиней Альба собственной персоной, самой знатной, а также самой пленительной дамой Испании.

Вероятно, художник, которому перевалило за пятьдесят, был по-своему в нее влюблен, но никогда не признавался в этом ни Томасу, ни кому-нибудь еще. Герцогиня заказала у Гойи несколько портретов, которые он написал точной, дышащей любовью кистью; она принимала его в своем дворце и даже пригласила в принадлежащее ей поместье Санлукар в Андалусии, восхитительное место, где он долго пробыл. На одном из портретов дама указывает пальцем на два слова, начертанных художником: Solo Goya. Один лишь Гойя.