Что еще помню? Помню, как с переломанной кистью… шина была, я носил на повязке… В Доме пионеров должна была быть премьера спектакля «Звездный мальчик», где я играл злого волшебника, ужасного. А меня закрыли дома. Всего-навсего первый этаж, естественно, я через окно ушел. И что запомнил: стою за кулисами, снимают с меня шину — больно. Выскакиваю на сцену — ничего не болит. Выскакиваю за кулисы — а-а-а-а… Великая сила искусства тогда пронзила меня. Потом как-то мне мама сказала, что когда мне было 4 года, я этого ничего не помню, мы были всей семьей в кино и смотрели фильм какой-то с Игорем Ильинским, и я уже тогда сказал, говорила моя мама, что я буду как Игорь Ильинский. По-прежнему я много читал… ну, это у меня было хобби, я очень любил читать. Из этих времен еще одно воспоминание есть: я дома, никого нет, я лежу на диване — то ли ангина очередная, то ли что, и я вдруг открыл такое замечательное занятие: я какими-то внутренними манипуляциями стал делать так, что стол, который стоял метрах в двух от меня, то уходил далеко-далеко-далеко и становился маленьким-маленьким-маленьким, а то становился огромным, и чуть не на меня залезал. Вот, такое странное развлечение.

Помню, как писал выпускное изложение. По окончании 7-го класса писал я о Мцыри. Писал два урока литературы, потом мне разрешили еще урок химии, потом еще урок физики, там… в общем четыре урока. Я написал целую ученическую тетрадь. Очень мне нравилось… Мцыри. После 7-го класса, на летних каникулах, я пошел через Юрку конечно, с его отцом договорился, пошел поработать, заработать денег. Ах да, там же где-то в 7-м, по-моему, классе было, когда моя мама попала под суд: она была бухгалтером месткома и не умела отказывать начальству, которое так брало деньги «на время,» и накопилась у нее большая сумма, и она пошла к своей подруге — главному бухгалтеру завода, с сыном которой сидели мы как-то на крыше дома на самом краю. Очень любил я по крышам лазить. Пришла мама попросить совета, а на следующий день провела подруга у мамы ревизию. Подруга. Как она объясняла: «Это чтоб тебя, Тоня, спасти». Ну это был ужасный суд. Мама все взяла на себя, никого не назвала. Страшный приговор, пять лет тюрьмы. Вот отчего жизнь изменилась, да. Потом мама подала на апелляцию. Приехала моя тетя. Талантливейший продавец, она продала все, что было у нас в доме. Отец тут же отселился. Помню, как тетя Нюра стояла перед ним на коленях и просила помочь. Он что-то ей отвечал, типа «не могу, принципы не позволяют», наверное, «Робеспьер» был по типу информационного метаболизма, он славился своей неподкупностью. Мне в больнице когда-то — я лежал во взрослом отделении всегда, как хулиган и при этом сын прокурора, понимаете. И мужик один выяснил, чей я сын, спросил, как мы живем, а потом сказал мне: «Ну и дурак твой отец — мы ему предлагали — он не взял, ну и что, мы другому дали». Но я помню, что очень им гордился. Отец никогда ничего не рассказывал. Ну вот, эта неподкупность, и он отселился от нас. Ну как отселился — в этой же квартире, только в отдельной комнате. Маму хороший человек взял на работу, несмотря на то что еще ничего не было известно, она пошла работать секретарем-машинисткой. А я продавал свою коллекцию марок.

И когда я первый раз пришел туда, где филателисты собираются, какой-то мужик меня зацапал, завел к себе домой и забрал у меня по какой-то там официальной стоимости лучшие марки. Потом, видно, совесть его все-таки замучила, и он преподал мне урок. Он мне объяснил, что я ничего в этом не понимаю, достал каталог иностранный, до сих пор помню, как назывался, — «Ивер», такой французский каталог марок, и объяснил мне, как надо продавать марки, и подарил мне старый прошлогодний «Ивер». Это был очень знаменитый в городе коллекционер. И вот я регулярно после школы ходил продавать марки и приносил домой деньги. Это был мой первый заработок. Дома было пусто, голо, даже пластинки все тетя Нюра умудрилась продать. Мама внесла все это в погашение растраты, еле набралось (5000 руб.). Простыней было по одной. Я почувствовал себя старшим. Нет, это было в восьмом классе. А перед этим, после седьмого класса, я работал в университетской библиотеке — там наводили порядок. Там случились со мной два сильных переживания. Я работал быстро: мне давали дневную норму, я быстро ее выполнял, и у меня оставалось время, и я читал подшивки журнала «Знание — сила» за все годы его существования. Читал я, естественно, про психологию, про людей. Именно тогда впервые я прочел, что человек использует возможности своего мозга, как паровоз, — на три процента. И это меня глубоко оскорбило. Это во мне что-то сделало. Очень сильное. Я домой пришел весь под впечатлением, все размышлял — ну как же так, как же так, ну что же это такое?! И вот тогда я себе сказал, что я сделаю все, чтобы превзойти этот показатель.

Потом была эта история с судом, потом маме заменили приговор на 2 года условно. Потом, это 14 лет мне было, по-моему… было у меня такое переживание — сидел я у окна — мы тогда на первом этаже жили, мимо ходили люди, по-моему, была осень… и вдруг у меня в голове возникла такая мысль: нет достойных и недостойных людей, это жизнь людей недостойна. Люди вынуждены жить жизнью, их недостойной. Такая вот была мысль, и она так и осталась со мной.

Учился я легко, кроме английского языка. Я поссорился с учительницей… у нас были сложные отношения. Когда я понял, что как бы я ни учил, больше четверки, а в основном тройки, она все равно мне не поставит, я бросил учить вовсе. А остальные были пятерки. Потом, накануне своего 16-летия, я чуть не уехал на целину. Но меня почему-то не взяли. А через несколько лет мама призналась, что ходила аж в ЦК комсомола…

И вот где-то в 15 лет меня пригласили в Народный театр этого самого завода, на котором я потом работал, в клуб «Заря». В моей жизни появился Владимир Федорович Долматов, потрясающий человек. Он закончил ФЗУ — фабрично-заводское училище, потом вечерний техникум. Когда я с ним познакомился, он делал надписи на ящиках экспортных через трафарет. Он вырезал эти трафареты и делал надписи, понятно, да? На экспортных, потому что это был военный завод. И при этом он руководил Народным театром, это был очень достойный Народный театр. И вот Владимир Федорович Долматов был моим первым наставником, собственно говоря и отцом, в определенном смысле. А до этого был Владимир Устинович, руководитель нашего драмкружка в Доме пионеров. Он часто приходил к нам в гости, дружил с моей мамой, его знал весь город, потому что он в течение 30 или 40 лет играл Деда Мороза на главных елках города, и фамилия у него была Шальтис — мороз, в переводе на русский язык. У него я получил первые театральные уроки. А Владимир Федорович учил меня не только этому, но и каким-то жизненным принципам.

В неполные 16 лет я пошел работать на завод, учеником слесаря. И продолжал заниматься в Народном театре и тренироваться. Так я стал рабочим. И перешел в вечерку и учился в вечерке. Ну, там опять же обычная жизнь, романы… единственное, что может быть необычного или, там, не совсем обычного по тем временам — я безумно влюбился в женщину старше меня на 8 лет и у нас был очень… знойный роман. Я занимался спортом, неплохо выступал за сборную школьников Литвы, был чемпионом республики, рекордсменом республики, толкал ядро, метал диск. Ездил на соревнования, на сборы… обычная жизнь. А когда начался у меня этот роман, возникла в моей жизни симфоническая музыка. Первое потрясение от симфонической музыки — 6-я симфония Чайковского. Я стал бегать на все концерты в филармонию. Я был на концерте, которым дирижировал Караян. Я был на концерте, на который приезжал знаменитый китайский пианист, выигравший конкурс Чайковского. Я слышал Иму Сумак. Музыка в моей жизни играла очень большую роль. Я помню, был такой кинотеатр — «Хроника». Там без остановки шли всякие документальные фильмы. И я там посмотрел фильм о Прокофьеве. Мне не очень понравилась его музыка, но в финале фильма исполнялась его симфония, я не знаю даже ее названия, к стыду своему; может быть, вы помните, там, где арфы у него ведут… лейтмотив на арфах… Я помню, что это на меня сильно подействовало. Вот тогда я начал вести дневник, писать стихи. Все как положено в этом возрасте.