Она ждала за столом, на котором стояла чашка с холодным чаем. Ни один из экранов не работал. В квартире висела тягостная тишина.

Мама обняла меня, поцеловала в лоб и долго рассматривала, как после многолетней разлуки. Я уже ждал, что она сейчас вздохнет, печально улыбнется и скажет, как сильно я изменился.

– Ты будто на другой планете! – пожаловалась мама. – Очень редко вижу тебя теперь. Загружают вас там сильно, да?

– Есть малость.

– Ты не перерабатывай. У тебя же все всегда получается, ты же такой талантливый. Посмотри, какой ты уставший, бледный. Со сном плохо?

– Завтра сессия, мама. – Разговор, не успев начаться, уже порядком мне надоел. – Я ненадолго. Мне повторить надо.

– На ночь зубрить – дело плохое. Только вымотаешься. В ночь перед экзаменом лучше отдохнуть как следует. Хочешь, оставайся?

Мама взяла со стола чашку, выплеснула остывший чай в раковину и принялась старательно оттирать края под тонкой, похожей на застывшее стекло, струйкой воды.

Я молчал.

– А я так разволновалась, когда ты сказал, что приедешь… Даже приготовить ничего не успела. Хотя я ведь тут…

Она оставила чашку в раковине и стала вытаскивать из холодильника какие-то пакеты.

– Я тут купила…

– Я правда ненадолго, – сказал я. – Мне надо еще повторить кое-какой материал. Вместе с другом. Там поменялись билеты.

Мама покачала головой.

– Ты хоть посиди со мной немного. Я чай заварю.

Я сел за стол. Мне показалось, что в гостиной, которая раньше была пропитана тягучим ароматом наваристого домашнего супа, пахнет едким тошнотворным лекарством.

Я посмотрел на маму.

– Что с обследованием? Ты говорила, есть, о чем поговорить…

– Ничего серьезного, – неожиданно сказала мама. – Просто возрастное. Я завтра еще схожу к кардиологу, проверюсь. Ничего такого на самом деле.

– К кардиологу?

– Говорят, аритмия. Ерунда, правда. Лучше расскажи о себе.

Это было совсем на нее не похоже.

Мама взволнованно суетилась у плиты. Ее разношенные домашние тапочки суматошно шлепали по холодному полу. Шелестел халат.

Она постарела за последние годы. Волосы мама подкрашивала давно, но теперь частенько не попадала в цвет, забывая, какой до этого пользовалась краской. Сегодня она заколола волосы на затылке, чего никогда не делала прежде, и из-за этого вдруг превратилась в молодящуюся старуху, разодевшуюся в когда-то яркий, потускневший от частой стирки халат.

– Да мне особо нечего рассказывать, – сказал я. – Все учусь да учусь. Задают зверски, программа плотная.

Мама замерла – ее рука, потянувшаяся к диспенсеру, повисла в воздухе. На мгновение все вокруг онемело – даже застыли солнечные блики на стене.

– Но это ведь то, чего ты хотел? – спросила мама.

– Да, – ответил я. – Это то, чего я хотел. Сложно, конечно, но мне нравится на авиакосмическом.

– Я рада за тебя.

Мама разлила кипяток по чашкам и достала из настенного шкафа пластиковую коробку со связками из чайных листьев.

– А подружка у тебя есть?

Я почувствовал, как что-то кольнуло в грудь.

– Нет.

– Со всей этой учебой даже на девушек не остается времени? Нельзя так. Такое время сейчас у тебя.

Она поставила передо мной чашку с дымящимся чаем и корзинку с эклерами, от одного вида которых мутило. Есть мне ничего не хотелось. Не хотелось даже пить чай.

Я повертел на блюдце чашку – старомодную, фаянсовую, как мама всегда любила, несмотря на то, что она мгновенно раскалялась от кипятка. Говорить было не о чем. Я пришел в гости к совершенно незнакомой женщине, которая из вежливости угощает меня пирожными.

Подув на горячий чай, я заметил маленький скол на кайме чашки и провел по нему пальцем.

– Разбила, – сказала мама. – Все из рук валится.

– Почти не видно, – сказал я.

Мама улыбнулась.

– Значит, тебе все нравится в институте? – спросила она, усаживаясь рядом со мной.

Я кивнул головой.

– То, что ты и хотел, – тихо повторила мама.

Она приподняла чашку за тоненькое хрупкое ушко, но тут же поставила обратно на блюдце. Можно было подумать, что тихое позвякивание фарфора необъяснимо успокаивает ее.

– А ты не хотел бы…

Мать резко отодвинула чашку. Чай перелился через край, выплеснулся на блюдце.

– Ты не хотел бы перевестись? Тебя же возьмут на любой…

– Что значит перевестись? – Я даже привстал от удивления. – Зачем? Куда я буду переводиться?

– Неужели ты сам не понимаешь? То, что происходит… Ты же окажешься в самом пекле!

– О чем ты? – спросил я и сразу же догадался сам. – Венера? Да ладно тебе, мам! Все уже давно разрешилось. Да и какое это вообще имеет отношение…

– Да как же разрешилось! – Мать всплеснула руками, едва не опрокинув чашку. – Об этом только и пишут везде, везде говорят. Ты что же, не читаешь?

Я вытащил суазор, и его экран тут же затянула плотная поволока из переливающихся химическими цветами пятен. Лишь спустя утомительно долгие секунды в этом электронном мареве стали проявляться угловатые иконки приложений.

Я открыл новости и перешел в политический раздел.

– И что? Ничего такого. Одни разговоры. Журналистам же тоже надо на хлеб зарабатывать.

Мама молчала.

– К тому же как это связано с переводом? Если даже и начнется что-то… Я в армии карьеру делать не собираюсь, дай бог дослужусь до пилота на каких-нибудь коммерческих рейсах.

– Коммерческих рейсах на оккупированную территорию!

– Какую оккупированную территорию, мама? Поменьше читай сплетни в сети! Придумала себе тоже причину для беспокойств. Да я пока доучусь, все еще двадцать раз переменится. Еще парочка таких кризисов отгремит. Если на все так реагировать…

Мама улыбнулась.

– Да ты ешь пирожные, ешь, – сказала она. – Вкусные. Я только утром купила.

Мама пододвинула к себе чашку и сама взяла из корзинки маслянистый, лопнувший с одного края эклер. Я положил на стол суазор с открытым новостным порталом и тоже пригубил чай – терпкий и необычно горький на вкус.

Мама с любопытством взглянула на экран, по которому плыли цветные кляксы.

– А что с твоим суазором? – спросила она.

На зачете по нейроинтерфейсу я попал в одну группу вместе с Лидой и впервые в жизни увидел, как она подключается к сети.