– Сад! – радостно кричит она. – Сад и деревья!

Она хватает меня за руку и хочет выбежать туда. Вон оно что – значит, она думает, что мы сейчас возьмемся за руки и примемся скакать по этому саду, и танцевать, и покажем этой толстой женщине и нашим новым соседям, как у нас все чудесно! Я вырываю руку и упираюсь, не девочка, а мешок с песком.

– Не трогай меня! – шепчу я.

У меня растет только одна грудь. Левый сосок фиолетовый, и трогать его больно, будто в нем поселился шмель. Правый же сосок мягкий, по-прежнему розовый и не больше кошачьего носа. Я худая, как травинка. Ненавижу Америку. Ненавижу маму.

Мама выбегает в сад и танцует. Волосы блестят на солнце. Танцевать она не умеет. Выглядит это намного хуже, чем ей самой кажется. Толстая женщина поджимает губы. Я стою рядом с ней. На мне голубые кроссовки. На ней – желтые туфли на каблуке. Наверное, ей нравится желтый, потому что дом выкрашен желтым, и занавески в гостиной желтые, и туфли у нее тоже желтые. Ее тянет что-то сказать, сперва она не решается, но потом все же открывает рот и кричит:

– Не надо… я попрошу вас не вытаптывать траву!

Мама останавливается. Она запыхалась. Что там говорит эта полная женщина? Мама отбрасывает назад свои прекрасные волосы и с деланой осторожностью на цыпочках направляется назад, на веранду, словно хочет показать, что владеет искусством ходить по траве и танцевать на ней, не коснувшись ни травинки. Она не осмеливается признаться, что сняла дом только ради сада, не осмеливается сказать, что долго искала именно этот дом и этот сад, что на этот раз хочет, чтобы все было чудесно, не осмеливается сказать, что специально просила прислать проспекты и брошюры, штук двадцать, а может, и больше, с фотографиями домов, садов, деревьев и спален. Да-да, она сидела в кровати в нашей квартире в Осло и рассматривала все эти бесчисленные дома, и когда дошла до снимка большого желтого дома, утопающего в зелени, то сказала себе: «Тут мы и будем жить». У нее есть ребенок, дочь, которой непременно нужно лазать по деревьям.

У мамы не хватает смелости сказать это все, она боится полных, не хочет ссориться. К тому же договор уже подписан. Может, по деревьям тут тоже запрещается лазать? Спросить она не решается. На этот раз все должно сложиться хорошо. Детям нужен покой, порядок и предсказуемость. Красивый дом, красивый сад, красивый район. Деревья, молоко. Она чувствует, что вот-вот потеряет собственную дочь. Что-то ускользает от нее. «Мы же были так близки, а сейчас малышка отдаляется. Отвечает резко. Она же была совсем рядом, такая светлая. С солнечными бликами в волосах. А теперь смотрит на меня и будто обвиняет в чем-то. Как жаль, что она не может остаться маленькой».

Обои в гостиной парчовые, и диван такой же. «Детям не разрешается приносить в гостиную еду», – говорит женщина.

Кошка стоит тысячу долларов. Это длинношерстный перс с длинной серебристой шерстью и сложным нравом.

– Главное – ежедневно расчесывать шерсть, – говорит женщина-заводчик, сама похожая на персидскую кошку.

Кошек у нее дома больше двадцати. У нее плоское личико, розовый нос, маленькие изящные ушки и большие голубые глаза, слегка удивленные или обиженные. Она худощавая, а пышные, достающие до пояса волосы собраны в хвост на макушке. Такое чувство, будто маме хочется забыть про котенка и вместо него приютить эту женщину.

Я решила, что кошку будут звать Сьюзи Джоли. Имя я придумала еще в самолете, и вот мы здесь, еще не спавшие после прилета, мать и дочь в доме у заводчицы. Мы сидим на скрипучих стульях, обитых тканью в розочках. Стол и подоконники уставлены фигурками кошек из белого и зеленого фарфора, перед нами стоят маленькие черные чашки, в которых плавают пакетики «Липтона». Когда заводчица отправляется на кухню за печеньем, мама вдруг замечает, что чайную ложечку ей не дали, поэтому она вытаскивает чайный пакетик мизинцем. С пакетика капает прямо на скатерть, и мама беспомощно озирается в поисках блюдца, но блюдца нигде нет, поэтому пакетик с тихим хлюпаньем отправляется обратно в чашку. Чай мама любит слабый и горячий, и не из пакетиков, а заваренный в чайнике – все это я знаю. Когда я была младше, то готовила маме чай, если та уставала и у нее болела голова. Готовила чай и массировала лоб. «У тебя такие добрые руки, – говорила тогда мама, – они умеют успокаивать издерганные нервы».

Мама остановила машину возле дома заводчицы, и в нос нам почти сразу же ударил запах кошачьей мочи. Мама повела носом – носом, который, как ни странно, одновременно портит и подчеркивает ее красоту – принюхалась и сказала:

– Кошачья моча воняет хуже всего! Ты точно хочешь котенка?

Им непременно нужно все обсудить, да еще и чаю выпить вместе. Когда мы звонили заводчице из Норвегии, она сказала, что хочет познакомиться с мамой лично. Она не продает котят всем, кому попало. Можешь быть хоть сто раз кинозвездой, для заводчицы главное – чтобы котенку было у тебя хорошо, и поэтому заводчица разработала собственную систему распознавания людей. И далеко не всегда котенка тебе отдадут после первой же встречи. А может, и вообще не отдадут. Она разводит котят не ради денег – это она повторяет несколько раз, когда мы уже сидим за столом, пьем чай и грызем печенье.

– Разве что чуть-чуть ради денег, – бормочу я по-норвежски. Я-то знаю, что котенок стоит тысячу долларов.

Маме не нравится, что ее дочка стала такой язвительной. И чем дальше – тем хуже. И такой нахальной. Этого нахальства в дочке прежде не наблюдалось. Мама отвешивает заводчице комплименты – комплименты ее гостиной и кошачьим фигуркам, комплименты ее пышным волосам и кошке, которая прыгнула маме на колени и явно вознамерилась там заснуть. Мама ничего не говорит ни про запах, ни про чуть теплый чай, ни про заляпанную скатерть. Мама даже кочергу убедит, что та прекрасна и любима. Я молчу. Я произвожу на людей совсем не такое впечатление, как мама. У меня чересчур большие зубы, да еще и брекеты, так что лучше вообще молчать, и к тому же я совершенно не умею убеждать людей, будто их любят и ценят. Повсюду в заставленной мебелью гостиной лежат разновозрастные персидские кошки – на креслах с такой же обивкой, как и стулья в