сесть к ней на колени, и принимается дуть мне на пальцы. Дует она не там, где больно, но мне приятно.

Няньки в желтом доме сменяются одна за другой. Их задача – присматривать за девочкой. Будить ее по утрам, кормить, помогать с уроками, отвозить в балетную школу в Нью-Йорке, привозить обратно в это чертово захолустье и укладывать по вечерам спать.

Мама думает, что в следующий раз надо бы, пожалуй, сразу нанять двух нянек. Если одна не выдержит, другая сможет сразу же подменить первую. Девочка совершенно невыносимая, неуправляемая, она больше не Малышка, и мать вынуждена искать подход к этому сгустку, состоящему из костей, рта, коленок, брекетов и расходов, ведь все это – ее, матери, ответственность. У девочкиной мамы, длинноволосой красавицы, столько других дел! На дворе 1978 год, и ей исполняется сорок. Она стоит посреди комнаты в длинном тонком платье, и все подходят и дергают ее. Целуют, хлопают по плечу, тыкают пальцами, подталкивают, трясут, гладят по голове и животу, облизывают ее, хватают за нос, приподнимают и усаживают, колют, бьют, жгут, а девочкин отец и пальцем не шевельнет. Он даже пальцем не шевельнет, чтобы помочь. Ни пальцем не шевельнет! Ему вообще сообщили об этой катастрофе? Кто-нибудь спросил его, где его дети и где он сам? Его кто-нибудь дергает? Или, может, трясет? Кто-нибудь вообще позволяет себе его судить за то, какой он отец? О нет. Ему собственных чертей хватает.

Мать закатывает глаза.

– Только мы с тобой друг у дружки и есть, – она прижимает девочку к себе.

Две новые няньки приехали из Швеции. Им двадцать два и двадцать три года, и они пленительно красивые. Мама обещает им хорошо платить за то, что они будут присматривать за девочкой. Чего только не сделаешь, чтобы избежать катастрофы. Каждой из нянек обещано по тысяче долларов в месяц. Мама призналась девочке, что собиралась предложить им по тысяче крон, но вместо этого сказала «тысяча долларов», а отказаться от своих слов у нее смелости не хватило, потому что девушки бросились ей на шею и покрыли ее поцелуями. Мама не желает никого разочаровывать. «Понимаешь, это так сложно. Я не хочу никого разочаровывать». Иногда девочка единственная ее слушает и единственная способна ее утешить. Мамины подружки говорят, чтобы она не доверяла дочери чересчур многого, дружить с собственным ребенком нельзя. «Ты должна быть матерью», – говорят подружки. Вообще-то мама с ними согласна и даже вносит в правила хорошего воспитания еще один пункт:

1. Дети должны пить молоко.

2. Дети должны жить там, где растут деревья.

3. Матери не должны дружить с собственными дочерьми и доверять им все на свете. Матерям следует помнить, кто из них мать, а кто – дочь, кто взрослый, а кто ребенок.

В историях, которые рассказывал отец, все девушки отличались пленительной красотой (ключевое слово – «пленительной»), отчего истории делались интереснее. Когда звонит телефон (телефон в желтом доме большой, черный и плоский, и от его дребезжания вздрагиваешь). Это звонит из Мюнхена отец, и девочка рассказывает ему, что живет теперь в небольшом городишке неподалеку от Нью-Йорка и что вместе с ней в доме живут две пленительно красивые шведки, и это чудесно.

Домой, в дом с желтыми стенами, мама возвращается все реже и реже. Каждое утро я прохожу улицу до конца и дожидаюсь школьного автобуса. Я хожу в школу для девочек, которая стоит посреди большого парка. Школьная форма состоит из зеленого платья с бретельками, белой блузки, коричневых туфель, зеленых гольфов и костлявых коленок, торчащих из-под платья. Меня отправляют в один класс с девочками на год младше меня – малышней, сопливыми девчонками, одиннадцатилетками. Английский у меня еще недостаточно хороший – так говорит директриса, хищная и траченная временем дама с торчащей грудью.

– Если ты окажешься в ситуации, где тебя будут сравнивать с ровесницами, ты будешь чувствовать себя потерянной, – говорит она.

– Потерянной? – с тихой кротостью переспрашивает мама, поглядывая на меня.

Мы сидим в креслах в кабинете директрисы.

– Именно, – отвечает директриса.

Я смотрю на нее.

– Не слишком ли это сильная мера? – шепчет мама.

– Главное – чтобы ученикам было спокойно, – сказала директриса.

Класс большой и светлый с большими полукруглыми окнами. Все дети вежливо здороваются с новой ученицей. Классную руководительницу зовут мисс Френч, она преподает английский. Она настоящая красавица, и я сразу понимаю, о чем толковал папа, говоря о пленительной красоте. Это слово нужно не просто для того, чтобы сочинить хороший рассказ, оно как будто означает что-то настоящее, нечто, чем обладают отдельные избранные Богом женщины. Стоя у доски, мисс Френч раскрывается перед нами во всей своей невероятной красоте, она такая ухоженная, милая и дружелюбная, что едва не искрится. Говорит она тихо, почти шепотом, и ученикам приходится наклоняться, чтобы ее услышать. Я сижу на задней парте и зажмуриваюсь, чтобы не видеть учительницу.

Однажды мы с мисс Френч остаемся наедине. Это происходит в самый первый мой день в школе. После той встречи я возвращаюсь едва живая. Все происходит будто во сне. Но меня бросает в жар. Она отводит меня в маленькое помещение без окон, где развешена школьная форма.

– Эти платья, конечно, не самые красивые в мире, – по-дружески доверительно говорит она.

Я стою посреди комнаты в трусах, колготках и белой кусачей блузке и пытаюсь натянуть через голову зеленое платье.

– Но со временем ты привыкнешь к этой форме, вот увидишь. К тому же теперь тебе не придется каждое утро раздумывать, что надеть, – она выдавила из себя смешок.

Мисс Френч протягивает мне гольфы. Я сажусь на пол и надеваю их поверх колготок.

– Нет-нет, – шепчет она, – гольфы нельзя носить поверх колготок. Колготки надо снять.

– Но я тогда замерзну, – протестую я.

– Ох, но у нас нельзя носить гольфы поверх колготок, – голос шелковый, кожа – сливочно-нежная. Ее шелковые чулки блестят – это наверняка такие, которые пристегиваются к поясу. Сережки переливаются, брошь на лацкане пиджака сверкает. Мисс Френч, должно быть, ненавидит девочек. Она такая прекрасная, а мы такие уродливые. Особенно я. Я подхожу к длинному зеркалу, висящему на стене в примерочной. Мисс Френч молочно-белым морозным облаком вырастает у меня за спиной. Гольфы колются. Она кладет руку мне на плечо. Мы стоим и смотримся в зеркало. Из-под платья у меня торчат коленки, огромные и голубые, как два глобуса.

На ней каждый день новый, сшитый по фигуре костюм. Один красивее другого. Может, она это нарочно? Может, я нужна ей? Мое костлявое уродство нужно