Над толпой высились обшитые серебром треуголки полицейских, подгонявших обычное отребье — бродяг и преступников, отбросы больниц и тюрем, женщин, которые могли продать только самих себя. К неудовольствию Лоу, даже эти самые подлые горожане не желали отправляться в его новый мир. Им было все равно, что он из воздуха воздвиг в Луизиане герцогства, графства и маркизаты и сделал себя герцогом Арканзаса.

Он проехал Булонский лес, где племя индейцев, вывезенное из Миссури, охотилось на оленя. Ночью они танцевали в Итальянском театре, и регент ездил посмотреть на них. Париж был влюблен в этих экзотических существ с их бусами, и кожей, и жесткими черными волосами. Их принцесса вышла замуж за французского солдата и была крещена в соборе Нотр-Дам (что не помешало ее племени, когда оно вернулось на родину, перебить всех французов).

Земли, которыми Лоу владел на Миссисипи, были во много раз обширнее королевства Франция. Он консолидировал национальный долг королевства и одалживал деньги короне и даже королю Англии, страны, которая приговорила его к смерти. Он контролировал Монетный двор и право чеканить монету, все общественные финансы, морскую торговлю, табачные и соляные доходы. Он был первым иностранцем до императора, который получил у нас такое признание.

Его банк стал королевским банком; Лоу получал огромную прибыль, но несколько утратил контроль. Его бумажные деньги были везде, не всегда обеспеченные золотом и серебром.

Каждое утро в восемь били в барабаны и опускались заграждения на улице Кинкампуа. Затем принцы и герцоги, графы и маркизы бросались с одного конца улицы навстречу своим собственным камердинерам, а также нищим монахам, лавочникам и лекарям в широкополых шляпах, бросавшимся с другого конца. Женщины поднимали подолы легких шелковых платьев и пачкали маленькие туфельки, утопая в месиве, доходившем до лодыжек, и бежали по узким грязным улицам. Расставив локти, напившись нового напитка, кофе, они покупали акции прямо под открытым небом, не соблюдая никаких правил. Какой стоял шум! Как пахло жарящимися гусями с улицы Медведя!

Именно здесь началась революция, потому что герцоги стали выходить из карет, и сам регент, сын Франции, торговал и наживался. Простые люди покупали наши личины — одежды, тяжелые от золотых и серебряных нитей, кареты, драгоценности, места в опере и одевали лакеев в ливреи с гербами, доселе невиданными. Они нанимали знатоков генеалогий и покупали титулы. Они гладили ладонями стенки новых шкафов атласного дерева, сработанных Булем и Крессентом, вешали новые гобелены на стену, ходили по ярким обюссоновским и савонрийским коврам, устилающим недавно положенные полы. Годы азартной игры научили всех алчности, и уже всего казалось мало. Восемьдесят лошадей, девяносто слуг, мгновенно возникший замок. Никаких тайн не оставалось — только деньги и остатки хороших манер. Однако не думайте, что они хоть что-нибудь понимали. Они дурачили только самих себя и других, им подобных. Тем временем принцы вели себя дурно, ибо гребли золото лопатами. И зачем бунтовать, когда всякий может сострить?

Появилось новое слово для этого нового класса — «миллионер». Лоу был таковым, а регент во много раз большим. Даже сам бриллиант называли «Миллионер»: это было регентство — преувеличение преувеличения, большое представление, прячущее когти. Как раз в этот момент, 14 июня 1719 года, бриллиант был официально присоединен к драгоценностям короны. Регент, которому бриллиант уже наскучил, швырнул его Виллеруа, чтобы камень хранили вместе с другими королевскими драгоценностями.

Наконец-то регент получил свое «сме-ше-ние», потому что внезапно возникшие состояния нарушали порядок; богатые и бедные слишком быстро сближались в этом взбудораженном городе. В кафе торговцы и иностранцы играли кадриль и разговаривали, ибо разговор, причудливый и отрепетированный, был искусством того времени. Они говорили на известных и на неведомых языках. Один кидал другому словечко, которое приводило к остроте. Осталась бы эта острота остротой, если ее повторить? На улице какой-нибудь горбун наклонялся и одалживал себя в качестве стола, на котором можно было оформить покупку акций «Миссисипской компании». Потом, в пять часов, — снова барабаны; снова ставятся заграждения. Даже после пяти некоторые не могли уйти оттуда и ночевали на улице. Ставка составляла полтора процента. Все одалживали деньги, чтобы вложить их, и каждый день стоимость акций поднималась на десять пунктов. Некоторые зарабатывали тысячу процентов на своих деньгах, и повсюду слышался лихорадочный смех. Как писал Дюкло: «Трудно было бы ныне заставить людей понять лихорадку, которая тогда овладела всеми умами. Существует такая глупость, которая прилична лишь тогда, когда она носит характер эпидемии».

— То же было во время революции, — заметил император. — Полагаю, что и я вызвал у них такую же лихорадку… Ею болели и мои солдаты, а некоторые до сих пор болеют.

— Конечно, это так. Вы были их великой и долгой любовью, — сказал я.

— С неизбежным концом.

И вовек незабвенной, хотел я сказать, но не сказал.

* * *

Как-то раз во вторник, который не походил на все остальные вторники, Джон Лоу, который уже не был так красив, ворвался к Сен-Симону, пившему в тот момент шоколад. Их встречи по вторникам продолжались, и теперь они говорили друг с другом с доверительностью, подкрепленной тем, что Сен-Симон спас жизнь Лоу в прошлом году, когда парламент собирался отправить его на виселицу как иностранца, который вмешивается в государственные дела. Сен-Симон посоветовал Лоу спрятаться в Пале-Рояле. Он видел, как этот великий человек кричал от страха.

Лоу вернулся, ибо теперь, когда Англия обанкротилась, он, как всякий чужак, жаждал принадлежать к величайшему королевству в Европе. Он хотел, чтобы его сын танцевал в балете с маленьким королем. Он хотел, чтобы герцогини искали расположения Катарины, которая выдавала себя за его жену. Он купил герцогство Меркюр, купил двадцать штатов, покупал все больше земли и драгоценностей, купил библиотеку в сорок пять тысяч томов.

То было лето длинных очередей и слепой веры. Акции стоили тысячу ливров в июле, пять тысяч в сентябре, десять тысяч в ноябре, двадцать тысяч в декабре, а в январе — в пятьдесят раз больше прежнего. Такова была прославленная система Лоу — бунт без крови, сделанный из бумаги.

Архитекторы стали расширять дверные проемы из-за панье,[50] которые теперь носили женщины; мушки усеивали их лица, а на следующий день исчезали. Золоченая бронза всползала вверх по ножкам мебели и почти полностью покрывала ее, захватывая пространство сверкающей древесины и лака. Дамы порхали в свободных платьях без корсажей, с носами, испачканными в табаке, с высоко поднятыми волосами, а потом — с волосами короткими, завитыми и слегка напудренными. Мадам, грузная, как старая собака, не понимала, что творится вокруг.

Каждую неделю Лоу рассказывал маленькому герцогу истории, которые Сен-Симон слышал уже много раз, — о герцогине, которая поцеловала ему руку за акции «Миссисипи», и о даме, которая велела опрокинуть свою карету перед Лоу, чтобы получить возможность встретиться с ним. Она выползла из-под обломков, парик ее сдвинулся набок, она подала ему руку, с которой свисал рваный шелк, и умоляла его продать ей акции. Другая дама, которая проходила перед домом, где Лоу обедал, велела своему кучеру крикнуть «Пожар!», чтобы банкир выбежал на улицу. Люди ломились в его двери, карабкались через окна в особняк де Суассон из сада, обрушивались в его кабинет по каминной трубе. Некий тип оседлал дерево в саду Лоу.