— Если ваша теория правильна, то почему, по вашему мнению, Джина не обратилась в полицию?

— Да потому что опасалась расследования, которое неизбежно вышло бы на мать Одетты Дюшен. Она не хотела, чтобы ее даже в малейшей степени подозревали в связи с клубом. Мадемуазель Прево не желала объяснять, почему она оказалась в этом месте. Что она делала потом, вам ясно…

— Да, я могу предположить ход ее дальнейших поступков. (По совести, я вообще не представлял, что она могла предпринять, однако поторопился закрыть тему Джины, чтобы перейти к более важному, по моему мнению, вопросу.) Мне кажется, — продолжил я, — что в ваших следственных действиях есть одна несообразность. Вы утверждаете, что с самого начала догадались — убийца спрятался в музее до его закрытия, не так ли?

— Да.

— И он, по-видимому, прошел через главный вход, взяв билет?

— Да.

— Но в таком случае какого дьявола вы не спросили прямо в лоб эту самую девицу Огюстен — она все это время торчала у входа, — кто посещал музей в тот вечер? Посетителей не могло быть много. Туда никто не ходит. Она наверняка видела убийцу.

— Да потому, друг мой, что мадемуазель Огюстен нам бы ничего не сказала, но убийцу мы, без сомнения, вспугнули бы. Я вам объясню. — Для вящей убедительности Бенколен сопровождал каждое свое слово ударом ключа по крышке стола. — Думаю, что убийца является членом клуба. Наша добрая мадемуазель Огюстен вовсе не горит желанием укрыть убийцу. Она не желает ущерба клубу в целом. Отказ оградить заведение от возможного расследования может означать для нее конец весьма прибыльного бизнеса. Допустим, один, два, может быть, полдюжины завсегдатаев «Клуба масок» проследовали в тот вечер через музей. Неужели она согласится выдать нам своих благодетелей?

— Думаю, что нет.

— Верно. Но больше того, зная, что мы ищем одного из них, она могла бы, подчеркиваю, могла бы скрытно предупредить всех, кто воспользовался музейной дверью той ночью. Который раз мне приходится повторять, Джефф, что наше единственное спасение — заставить всех, включая полицию, поверить, что это обычное преступление: ограбление или попытка изнасилования. Помните, как я пытался внушить эту идею мадемуазель Огюстен, заметив, между прочим, что мадемуазель Мартель, видимо, ни разу в жизни не посещала музея восковых фигур. Девица Огюстен повела себя после этого гораздо увереннее… Подумайте, в этом клубе мы столкнемся с представителями лучших семейств Франции. Нам не нужен скандал. Мы не сумеем «выдавить» признания, как вам с вашей американской непосредственностью хотелось бы. И еще. Я убежден, что мадемуазель Огюстен каким-то образом играет важную роль в нашем расследовании. Пока, правда, не знаю, какую именно. Но готов поклясться — под слоем пепла ярко светятся угли. Уверен, что, прежде чем кончится дело, она займет много места в наших мыслях, несмотря на то что все время сидит неподвижно, продавая билеты. Если бы ее папочка знал…

Бенколен опять принялся раскуривать сигару, которая в очередной раз погасла, но вдруг его рука застыла на полпути. Спичка горела все ярче, но он не обращал внимания. Его взгляд был устремлен в одну точку. Шепотом, как бы не веря самому себе, он повторил:

— Продавая билеты… Если бы ее папочка знал…

Губы Бенколена беззвучно двигались. Бросив почти догоревшую спичку, он вскочил на ноги, провел рукой по волосам и замер.

— В чем дело? Что… — начал я, но тут же замолчал, повинуясь повелительному жесту. Он не замечал меня.

Сыщик сделал несколько шагов в тень, затем вернулся к столу. Повторив этот маршрут несколько раз, Бенколен разразился саркастическим смехом, но мгновенно овладел собой. Я слышал, как мой друг бормотал: «Алиби… это алиби, и опять интересно, кто мог их чинить? Нам надо найти этого человека».

— Бенколен! Что с вами?

— Да, конечно! — Повернувшись ко мне, он продолжал спорить с собой: — Если мы получим хотя бы один, то вывод однозначен. Необходимо изучить стену. Это может быть лишь стена.

— Как насчет успокоительных капель? — поинтересовался я. — Бараба да, караба да, абракадабра.

Однако мой выпад остался без внимания. Его мрачное настроение исчезло. С триумфальным видом он потер руки и высоко поднял стакан:

— Прошу вас, разделите мой тост. Нам надо воздать должное одному человеку. Выпьем за убийцу, за то, что он вел с нами честную игру. Он настоящий спортсмен. Впервые в моей обширной практике преступник сознательно дал в мои руки все ключи для разгадки тайны.

Бульвар Клиши Монмартр.

Яркие огни фонарей, отражаясь на мокрой листве, рассыпались мелкими блестками. Шорох шин, гудки клаксонов, журчание толпы, накатывающейся как волны, однако с нерегулярными интервалами. Гром оркестров из радиоприемников. Блюдца стучат на мраморных столиках. Кафе с окнами, заросшими грязью, и с еще более грязными завсегдатаями. Но и эти замызганные окна пытаются заманить вас своими огнями. Полы пахнут опилками, пиво разбавлено водой, а виски выглядит крайне подозрительно. За порогом, в сиянии газовых фонарей, уличные торговцы громогласно восхваляют достоинства ярчайших шелковых галстуков. Иные, уже потеряв голос, сипло убеждают купить картонную чепуху, каркающую вороной, если дернуть за ниточку, или бумажные скелеты, начинающие танцевать канкан, как только к ним подносят горящую спичку. Юные дамы в белых пальто, с нитками жемчуга на шее старательно переступают через потоки, завивающиеся в водоворот у сливных решеток. Проститутки с темными впадинами глаз на неподвижных размалеванных лицах сидят, будто в раздумье, перед единственной чашечкой кофе. Несчастная, чахоточная ручная шарманка хрипит слезливую мелодию. Электрическая реклама — желтая, красная, синяя — бьется в монотонном исступлении, а огромные яркие мельничные крылья «Мулен Руж» нетерпеливо вращаются на фоне ночного неба.

Бульвар Клиши Монмартр. Центр и сердцевина ночной жизни. С него начинают взбираться на холм давшие приют известнейшим ночным клубам улочки. Рю Пигаль, рю Фонтен, рю Бланш, рю де Клиши вращаются вокруг бульвара, как сверкающие спицы огромного колеса, втягивая в свое вымощенное булыжниками нутро потрясенного пешехода. Голова идет кругом от ударов джаза. Вы или уже пьяны, или скоро опьянеете. С вами женщина, или же она скоро окажется с вами. Не очень глубокие люди могут заявить, что ночной Париж утратил свою притягательность. В Берлине, Риме, Нью-Йорке (скажут они) созданы великолепные сверкающие храмы веселья и развлечений, по сравнению с которыми парижские притоны выглядят убогой дешевкой. И эти люди будут стоять на своем, как если бы отстаивали преимущества электрического холодильника перед ящиком со льдом. Как будто эффективность и производительность — основной компонент в искусстве выпивать, любить или просто валять дурака. Что же, Бог вам судья, джентльмены, если ваш единственный идол практичная эффективность, вам никогда не понять ту насмешливую небрежность, с которой живет Париж. Его детская таинственность, его грохот, его влажный запах живых деревьев и старых опилок, его раскованность и брызги цветных огней не вскружат вашу голову. Но поверьте, память обо всем этом пронесете через всю жизнь.