— Но что ты хочешь отыскать? — спрашивала она.

— Я хочу понять, какова вторая связь между лунами и Эльсион Лакар.

— А когда поймешь?

— Буду искать третью...

И когда он так говорил, вдове делалось грустно, и она представляла себе, как сама день за днем ищет Хессициона среди лун, среди извилистых путей к миру Эльсион Лакар.

Однажды она притянула его к себе и попросила:

— Обещай мне, Хессицион, что никогда не покинешь меня.

— До тех пор, пока ты сама меня не покинешь, — поклялся он.

— Но я не оставлю тебя и после моей смерти, — сказала она.

Он вдруг задумался.

— Я многое вижу, и назад, и вперед, — признался он наконец. — Время открыто для меня во все стороны, оно — как просторное поле, и я волен бросить взгляд в любую сторону, потому что стою в самой его середине... И вот когда я гляжу на это поле, то не вижу твоей смерти.

— И что это значит? — удивилась вдова. Она была почти на тридцать лет старше своего любовника.

Он пожал плечами.

— Возможно, ты никогда не умрешь... Но может быть, все объясняется гораздо проще: в час твоей смерти меня не будет рядом, и для меня ты навсегда останешься живой. Я даже не узнаю о том, что тебя больше нет.

— Неважно, — сказала вдова, отгоняя от себя последние страхи, которые наводили на нее разговоры о смерти. — Обещай быть со мной всегда.

— Хорошо, — сказал он.

— Поклянись, что придешь на зов.

— Клянусь.

— Подумай хорошо: если тебя позовут по имени трижды, ты обязан будешь прийти.

— Клянусь.

— Мой голос может измениться. Он станет хриплым, дребезжащим от старости, он превратится в могильный шепот, и ты не узнаешь его.

— Я приду на любой зов, если только меня призовут трижды, и не стану спрашивать — тот ли голос меня зовет. Я боюсь ошибиться и ответить отказом на твой призыв.

— Если ты поклянешься в третий раз, то больше уже никогда не сможешь нарушить этой клятвы, Хессицион.

Он приподнялся на локтях и поцеловал ее в глаза, в лоб, в губы.

— Я люблю тебя, — сказал он. — Клянусь.

* * *

Хессицион умел ходить по лунным лучам так, как другие ходят по дорожкам собственного сада, — в любом направлении, при любом освещении. Он знал наизусть всю паутину света, которая ткалась над землей, — при любой фазе любой из лун. И все же однажды он заплутал в этой паутине.

Поначалу Хессицион не слишком испугался: он был уверен, что вот-вот вынырнет из новой петли и окажется на знакомой дороге. Но петля все не заканчивалась: двойной лунный свет сплетался все туже, лучи свивались в бечеву, которая оборачивалась вокруг тела Хессициона и стягивала его, мешая вдохнуть.

Поначалу он был слишком увлечен распутыванием странных узлов — ему представлялось любопытным новое сочетание синего и желтого, которое явили луны; когда же он очнулся от своих исследований, то увидел себя посреди черноты, а очень далеко переливалось и перламутрово сияло море, и туман над этим морем мерцал, пропуская сквозь свою пелену то одну, то другую звезду.

Хессицион хотел было шагнуть в сторону, но понял, что не может сдвинуться с места: лучи намертво связали его по рукам и ногам, а еще одна петля формировалась в темноте и готовилась упасть ему на шею.

Он прислушался: не зовет ли его возлюбленная. Быть может, ее голос разрушит сеть. Но вдова, должно быть, мирно спала в своем доме в Коммарши.

Хессицион дотянулся зубами до тоненькой желтой нитки, отходившей от широкой бечевы, и впился в нее. Нитка неожиданно легко начала разматываться, и спустя несколько минут паутина почти совершенно расплелась. У ног Хессициона лежал целый ворох нитей, они мерцали и медленно расползались в стороны, накрывая землю.

Он осторожно высвободил ноги. Бечева извивалась, выкладывая среди камней и травы странные узоры. Шаг за шагом Хессицион ступал вслед за нею, и вокруг него опять сгустился туман.

* * *

Много лет назад возлюбленная Хессициона проснулась у себя в доме, в Коммарши, и поняла, что лежит на постели одна. Она встала и обошла весь дом, но Хессициона нигде не было. Она заглянула и на балкон, и на крышу, и на чердак, и в подвал — молодой человек бесследно пропал. Но поскольку Коммарши не был древней столицей Королевства и, следовательно, не являлся тем городом, откуда следует исчезать бесследно, то вдова попыталась отыскать своего любимого.

Сперва она потратила несколько дней, блуждая по улицам. Затем объехала на своей повозке окрестности города. И наконец, когда поняла, что Хессициона нет поблизости, снова поднялась на крышу своего дома и позвала его по имени трижды.

Минул день, и еще один, и месяц, и несколько лет прошли — но он не появлялся. Однако женщина не сомневалась в том, что ее любовник выполнит клятву: как только он услышит зов, так сразу явится к ней.

С этой уверенностью она и умерла — спустя полтора десятка лет.

* * *

Музыка или запах переносят человека в прошлое, и происходит это в единое мгновение, и вспоминаются тысячи мелочей, давно уже ушедших из памяти; и чем легче прикосновение музыки или запаха — тем острее чувство и сильнее воспоминание. И тем не менее человек не боится этого чувства и этого воспоминания, потому что не теряет в них себя.

С Хессиционом происходило нечто совершенно иное. Музыка была почти невесомой, почти неслышной, и ранила она так, что по его груди сползали, точно улитки, крупные тяжелые капли почти черной крови. Там, за ребрами, исходила безмолвной болью истерзанная душа; ее красные слезы собирались под кожей и проникали наружу. Хессициону оставалось только следить за тем, как они медленно спускаются по его телу на землю и, замирая, не спеша впитываются в почву. Весь его путь был испещрен этими бесформенными пятнами, и в каждом угадывалось незнакомое лицо или забытый пейзаж.

Мучительна была не боль воспоминаний, а то, что эти воспоминания принадлежали кому-то другому. Они не желали помещаться в мыслях Хессициона. Он даже не мог определить, о ком тоскует, кого разыскивает в пустоте, чьи несуществующие руки ловит губами в мертвом воздухе. Его кожа горела в немой жажде прикосновения, а он не знал, кому же суждено утолить эту жажду.

Он проживал тысячи не своих жизней, и все эти жизни были полны потерь и страданий: как будто некто собрал все печальные и жестокие воспоминания и оставил их здесь, среди двуцветной дороги, отпустив давно ушедших людей — свободными от грусти, сияющими.

Иногда ему казалось, что он видит сон, тысячи снов, мириады чужих снов. Это чувство, как ни странно, приносило Хессициону облегчение: сны скоро покидали его.

А затем его оставили и воспоминания. Он стал никем. И эта пустота оказалась страшнее всего.