Но ей ничего этого не хотелось. Поэтому она молча водила иглой, накладывая на ткань стежок за стежком, а сладкие тягучие речи втуне разливались вокруг, не задевая ни слуха, ни сердца. Иногда она невпопад отвечала — «да, нет», но мысли ее плавали где-то очень далеко.

Эйле казалось, что она спит и видит сон. Первые годы она провела в ограниченном мирке своей деревни и знала там все: имена людей, их привычки, их место в общем порядке жизни. Даже внезапная любовь не выбила твердой почвы у нее из-под ног: Эйле в точности отдавала себе отчет в том, каков ее возлюбленный и чего бы они желали для себя.

Но чужая воля мгновенно перепутала все нити и, оборвав прежние связи, выхватила Эйле из обычного круга бытия. Ее доставили в столицу в крытом возке, под охраной. Опасались, что девушка решится на какой-нибудь отчаянный поступок: бежит или покончит с собой. Поэтому путешествие осталось для нее скрытым: она не видела ни дороги, ни того, что могло бы ее развлечь в пути, — ни замков, ни пашен, ни маленьких нарядных ярмарочных городков. Она словно бы погрузилась в небытие, а затем была извлечена из него в совершенно новом месте. И все здесь началось заново, как будто Эйле только что родилась на свет: новые люди, новое жилье, и даже рукоделие ей дали новое.

Она не могла бы в точности определить, сколько времени прошло. В любом случае, Эйле до сих пор не прижилось во дворце. Она догадывалась: для того чтобы не погибнуть, ей необходимо зацепиться за незнакомую почву хотя бы одним корешком. Но сколько она ни старалась, получалось плохо.

Её умыли и переодели, ей выдали сундучок с приданым и показали маленькую комнатку, расположенную в небольшом здании почти у самой стены, отгораживающей дворцовый комплекс от столицы. Под окнами не росло деревьев, чтобы мастерицам было светлее. Эйле могла видеть из своего нового жилища причудливые башенки и крыши в городе, за стеной.

Ветер сделался ее приятелем: то и дело он разворачивал флюгер на одной из башен так, что Эйле хорошо могла его видеть. Флюгер этот изображал бегущего человека. И — пусть смилуется над ним судьба! — как же он бежал! Его длинные растрепанные волосы развевались за спиной, ветер трепал рубаху, выскочившую из планов, пояс развязался и тоже вился сзади. На бегу он размахивал руками и что-то кричал, широко раскрыв рот.

Эйле от души жалела этого плоского металлического человека, обреченного вечно бежать под порывами быстро мчащегося ветра, — мчаться и не сходить с места, беззвучно звать и никогда не слышать отклика. И когда девушка подолгу смотрела на него и вела с ним безмолвные беседы, ей начинало казаться, что бедняга флюгер делался немного спокойнее и даже приобретал более веселый вид. Теперь иногда он бежал прямо к Эйле, и она слышала его голос: «У тебя остались сладости, которые прислали белошвейкам с королевского стола? Ты еще не все спелые фрукты съела, прожорливая девчонка? Погоди, погоди, я уже иду — накрывай же на стол!» А иногда он торопился посмотреть на законченную работу, прежде чем ее унесут в королевские покои. Чаще всего Эйле поручали делать тесьму, и она подолгу возилась с одним и тем же узором, бегущим вдоль бесконечно длинной ленты; но случались и более интересные задания, например цветы на вышитой вставке для лифа. И тогда она подносила готовый фрагмент к окну и показывала своему странному приятелю. И ей чудилось, будто он смеется от удовольствия.

Знакомство с Ренье смутило ее. Этот молодой господин был, несомненно, очень знатным. Он входил в свиту принца. В прежние времена, в былой жизни Эйле даже в голову бы не пришло заговорить с таким человеком. А сейчас она провела с ним несколько часов и даже успела сказать ему дерзость.

Теперь она внимательно следила за собой, чтобы не повторить этой ошибки с другими. Она была очень сдержанна и почти не открывала рта, предоставляя кавалерам возможность болтать о чем угодно. Одних она слушала, других — почти совсем не слушала, потому что они были скучны и говорили в основном о себе. Но так или иначе, постепенно Эйле узнавала о своем обиталище все больше и больше.

За поведением мастериц здесь не надзирали. По крайней мере, в одном Ренье оказался совершенно правдив: при эльфийском дворе любовь, в любом ее проявлении, даже в самом низменном, никак не каралась — разве что каким-нибудь ревнивым супругом. Поэтому Эйле позволяли уходить в сад и там, по общему мнению других белошвеек, строить глазки мужчинам.

А Репье все не приходил, и в конце концов Эйле передала его ждать.

Со времени отъезда Эйле прошло, наверное, полгода; Радихене было неполных девятнадцать лет, когда в деревню снова явился управляющий, господин Трагвилан. Тот самый. Радихена его помнил весьма смутно. Из памяти Радихены как будто стерлось все, что произошло менее года назад. Он забыл даже имя девушки. Помнил только, что с господином Трагвиланом связано какое-то тяжелое горе.

Управляющий прибыл с поручением от самого главного королевского конюшего, господина Адобекка, — отобрать человек пятнадцать для того, чтобы продать их на север, на горнодобывающие заводы. По слухам, господин Адобекк сильно был недоволен беспорядками в своих владениях. Он, господин Адобекк, наипреданнейший слуга королевы (говоря проще — эльфийский прихвостень) и оттого не желает терпеть никаких выступлений против Эльсион Лакар. Так что всех смутьянов, бунтовщиков и подстрекателей велено было отыскать и избавиться от них самым простым — и самым выгодным для хозяина — способом.

Заводчики, по слухам, хорошо платили за крепостных с юга. Впрочем, стоимость продаваемых людей сохранялась в строгой тайне: ни один из них не видел своего контракта. По мнению герцога Вейенто, это позволяло его рабочим сохранять чувство собственного достоинства.

Зимние дожди закончились месяц назад; синева небес была ещё чистой и свежей, и многие деревья, не удосужившись покрыться листвой, уже отяжелели от огромных ярких цветков.

Радихена слышал о приезде управляющего и нарочно ушел подальше, на холмы, где этот человек его вряд ли отыщет. Он испытывал безотчетный страх перед встречей с господином Трагвиланом.

На холме дул ветер, но в небе не было облаков, и Радихене думалось о том, что ветер старается напрасно — его усилий не видно.

— Вот ты где, — послышался чужой голос.

Радихена обернулся. Калюппа поднимался по склону вместе с двумя хмурыми, скучающими солдатами.

— Тебя ждут, — объявил он, беспорядочно взмахивая кулаками, как будто не решаясь затеять драку. Деревенский староста был страшно возбужден.

— Давно? — спросил Радихена, криво изгибая бровь. Он плохо понимал, о чем идет речь.

— Не болтай! — оборвал Калюппа.

Один из собутыльников Радихены прятался в кустах, но делал это с нарочитой небрежностью, и старосте отлично была видна его багровая лысина. К тому же он продолжал пить, и булькание вина, наливаемого из старенького бурдючка, слышалось так же отчетливо, как и сопение вечно простуженного носа.

— Идем, идем, — морщась, сказал староста. — Наконец-то я от тебя избавлюсь.