– Барыня еще не подъезжали, ваше благородие!

Тут он увидел меня в дверях парадного – и замер с раскрытым ртом, явно пытаясь стушеваться.

Я сжала руку Ариши, и она, поняв, чего я хочу, обратилась к Дроне:

– Сыщи нам извозчика, сделай милость.

Однако преданный денщик с места не тронулся, вопрошающе уставившись на своего офицера.

– Сударыня, – послышался жеманный голосок из пролетки, – не желаете ли проехать со мной за компанию? Охотно подвезу!

– Гони! – бешено крикнул Жерве кучеру, и лошадка резво взяла с места.

– Прикажете за извозчиком бежать? – спросил Дроня, но Жерве метнул на него уничтожающий взор – и денщик растворился в глубине темных сеней, а вслед за ним счел за благо последовать и докрасна смущенный швейцар.

– Ариша, поди сама отыщи пролетку, – нашла силы выговорить я.

– Позвольте объясниться, – быстро проговорил Жерве. – Вы меня напрасно вините!

– Ариша, скорей, – прошептала я, и моя горничная побежала к перекрестку, изредка с беспокойством на меня оглядываясь.

– Да послушай же, – тотчас сделал мне tutoyer[34] Жерве, ибо меж собой мы были, конечно, на «ты». – Эта дама приходила навестить свою старую няню, которая живет тут же, в самом верхнем этаже. Она встретилась мне на лестнице и, поскольку мы были немного знакомы в свете, попросила проводить ее и позвать извозчика, потому что ей стало нехорошо.

Я хотела сказать, что незаметно, будто ей было нехорошо, что, судя по голосу, она была бодра и весела, но боялась зарыдать, а потому промолчала.

– Я нарочно послал швейцара задержать тебя, потому что опасался именно той сцены, которая разыгралась, – умоляющим голосом проговорил Жерве. – Отчего ты не хочешь поверить, отчего подозреваешь меня непременно в дурном? Разве я когда-нибудь давал повод?!

Мне стало страшно, что я оскорбила его нелепым подозрением, что вела себя отвратительно, постыдно, что, если эта особа знает меня, обо мне могут пойти ужасные сплетни… Так хотелось броситься в его объятия и слушать, слушать слова утешения и любви, но в это мгновение он воскликнул с искренним возмущением:

– Как же ты не понимаешь: если бы я хотел тебя обмануть, я бы провел ее по черной лестнице, ты бы и не узнала ничего!

«В самом деле, – подумала я, – когда человек хочет скрыться, он прячет концы в воду, а не выставляет напоказ!» Мне так хотелось верить искренности его обиды, так хотелось, и я, наверное, поверила бы, когда бы в это мгновение не вбежала в парадное Ариша с известием, что извозчик ждет.

– Пошли его к чертям! – крикнул Жерве. – Скажи, не нужен!

– Я его едва нашла, – вдруг сказала Ариша. – В такую пору все уже спать отправились.

Поразительным было то, что моя молчаливая, вышколенная горничная вдруг осмелилась возразить барину, да еще барину постороннему, да еще моему возлюбленному, и Жерве вспыхнул было, готовый выругаться, но я остановила его жестом. Возражая ему, Ариша смотрела на меня, чудилось, она мне пыталась что-то сказать…

И, видя, что я не понимаю, она повторила:

– В такую пору все уже спать отправились!

И я наконец сообразила. Какая приличная девица задержится у «старой няни» после полуночи – одна, без провожатых, когда на улицах опасно, когда осмеливаются пускаться в путь только искательницы приключений всех мастей? Не была ли эта особа одной из них? Не была ли она любовницей Жерве одновременно со мной?! Если муж может изменять жене, то отчего не может делать то же самое любовник по отношению к любовнице? Конечно, их отношения не были столь глубоки, как наши, она, видимо, служила только для удовлетворения его буйной плотской алчбы: в этом отношении мой любовник некоторым образом напоминал мне моего супруга! И вот она задержалась дольше обыкновенного, Жерве торопился отправить ее восвояси до моего появления, но она, видимо, все же не из тех, кого можно спровадить по черной лестнице, а потому он посылает швейцара стеречь там, откуда я всегда приезжала. Но я появилась не с той стороны и застала девицу еще в парадном…

Я вспомнила ее жеманный голосок, ее смешки, ее русский говор и эти два слова: субретка, героиня…

Да это актриса! Он обманул меня с актрисулькой?! Какая пошлость!

Я кинулась к пролетке, не слушая больше Жерве, вскочила, за мной запрыгнула Ариша, крикнула «Пошел!» – и несколько перепуганный нашей спешкой извозчик подхлестнул свою утомленную конягу.

Жерве ринулся было вслед бегом, да тут послышался топот копыт кавалерийского патруля – они беспрерывно ездили по улицам, – а от Морской появился будочник[35], хрипло оравший:

– Тойдёт? Тойдёт, отвечай?

«Тойдет» означало «кто идет», обычный вопрос петербургских будочников по ночному времени.

Ответа ему не было: мы промчались мимо, а Жерве, видимо убоясь скандала, поспешно скрылся в парадном.

Я ехала, забившись в угол плохонькой пролетки, едва прикрывшись какой-то разноцветной клеенкой, которая служила тут вместо полости, у меня зуб на зуб не попадал от волнения, а в голове мельтешило одно недавнее воспоминание…

В те времена особенно модны в Петербурге были гулянья. Немецкое слово моtiоn очень в нашем словаре прижилось и заставило петербуржцев и даже домоседов-москвичей разминать ноги в публичных местах, для прогулок предназначенных. Зимой гуляли большей частью по Невскому проспекту, по той его стороне, которая была освещена солнцем, а когда становилось тепло, публика перебиралась на Дворцовую и Английскую набережные, на Адмиралтейский бульвар, в сады – Летний и Таврический. Белые ночи напролет тоже гуляли, катались в экипажах, сидели в кафе, причем очень модно было заострять общее внимание на том, сколь светло вокруг: некоторые нарочно читали среди ночи газеты. Ну а летом мы все любили ездить на Острова, еще в начале века почти необитаемые, заросшие и дикие, а затем ставшие любимыми местами для отдыха. Скажем, на Каменном острове была дача императорской семьи, но Николай Павлович любил и Елагин остров, а значит, здесь стало модным устраивать гулянья для нашей знати.

Ну и, конечно, Петергоф был и оставался всеми любимым. 22 июля там всегда праздновался день тезоименитства императрицы Марии Федоровны, и ничего, подобного этому празднику, я никогда не видела даже при дворе Наполеона III, да и многие говорили то же самое: мол, никому не удавалось превзойти этот блеск и это общее веселье. Один за одним шли балы и маскарады, причем совсем не такие скучные и однообразные, как устраиваемые в городе зимой, а со множеством перемен нарядов, но поскольку переодеваться было негде, дамы делали это у себя в каретах, завешивая их шалями или загораживая зонтиками. Бравые кавалергарды и тут отличались доблестью, словно невзначай сталкивая эти, с позволения сказать, ширмы и открывая нескромным взорам полуодетых дам.