После этого Софи повсюду таскала за собой транзистор со спрятанной в нем Винни. Ей казалось, что во всех транзисторах заключены их хозяева, и, значит, ей повезло, что этот уже занят. Она часто слушала его, иногда прижав ухо к решетке динамика, иногда доставая из ниши наушники и оставаясь наедине с собой. Именно так она услышала две передачи, обращенные не к маленькой девочке с улыбкой на лице (подружке всех на свете), но прямо к той Софи-твари, сидевшей внутри, у выхода из своего туннеля. В первой передаче речь шла о деградации вселенной, и Софи поняла, что всегда это знала, это столь многое объясняло, что казалось очевидным; именно поэтому дураки были дураками, и их было так много. В другой передаче говорили о том, что некоторые люди способны угадать цвет карт чаще, чем допускает статистика. Софи зачарованно слушала диктора, толковавшего об этой, как он выражался, бессмыслице. Он утверждал: никакого волшебства тут нет, и если люди способны угадывать эти так называемые карты чаще, чем допускает статистика, — и выкрикнул с такой яростью, что, вероятно, у него глаза выпучились, — значит, статистику следует пересмотреть. Эти слова даже Софи-тварь заставили захихикать, потому что она при желании чувствовала себя в числах как рыба в воде. Она вспомнила утиное яйцо и Софи-ребенка, крадущегося по областям отрешенности; и поняла, что же они упустили в своих экспериментах с магией, которая не принесла почти никаких результатов — всего лишь немножко вони, нарушение правил, манипулирование людьми, непреодолимое желание, пронзительность, и… что еще? Другой конец туннеля, конечно, тоже в этом участвовал.

Вечером, когда у нее в голове все сошлось, она мгновенно соскочила с кровати. Желание колдовать было подобно вкусу во рту — жажде и голоду после колдовства. Ей казалось, что если она не сделает чего-то до сих пор несделанного, не увидит чего-то, чего ей не приходилось видеть, то пропадет навеки и превратится в маленькую девочку. Что-то подталкивало ее, тянуло, грызло. Она попыталась отворить ржавое слуховое окно, и оно, скрипнув, приоткрылось; затем отворилось шире, как будто повернулась на петлях дверь склепа. Но в вечерних сумерках Софи могла разглядеть только отблеск канала. Потом на тропинке у канала раздались шаги. Чуть не расплющив череп, она просунула голову боком в щель и увидела картину, которую под этим углом никогда не видел никто из живущих людей — не только тропинку и канал, но и весь путь до Старого моста, да и большую часть Старого моста, и даже грязный вонючий туалет — тьфу, мерзость! — а еще старика, который воровал книги у мистера Гудчайлда. Старик вошел в туалет, и она удерживала его там, да, удерживала! Она велела ему оставаться в этой грязной конуре, как велела Винни оставаться в транзисторе, и не выпускала его. Напрягая все силы духа, нахмурившись, стиснув зубы, она нацелилась на одну точку, туда, где он был, в грязном сортире, и держала его там. По мосту проехал велосипедист в черной шляпе, направляясь за город, навстречу ему прополз автобус, а она все держала старика внутри! Но ее силы были на исходе. Велосипедист в черной шляпе удалялся от города, автобус въехал на Хай-стрит. Разум ее разжал свою хватку, и она уже не могла сказать, удерживает она старика в туалете или нет. Все равно, — подумала она, отворачиваясь от окна, — он не выходил оттуда, и даже если я не могу утверждать, что держала его там, то не могу также утверждать, что не держала. Потом, поскольку разум ее разжал свою хватку и она снова превратилась в Софи-ребенка в пижаме, посреди залитой лунным светом комнаты, ее, как высокой шапкой волшебника, накрыло страхом, внутри все похолодело и она в панике закричала:

— Тони! Тони!

Но Тони спала и не проснулась даже от тряски.

На пятнадцатом году их жизни в определенный час и даже в определенное мгновение Софи поняла, что вышла на дневной свет. Она сидела в классе, где единственной ее сверстницей была Тони. Остальные были старше — грудастые, большезадые, они сопели, словно алгебра была клеем, в котором они увязли. Софи откинулась на спинку стула, потому что уже выполнила задание. Тони тоже откинулась на спинку стула — она не только выполнила задание, но и испарилась, покинув свое тело. Именно тогда это и случилось. Софи не только поняла, но и увидела, что они движутся в особом измерении; и, увидев это, увидела кое-что еще. Тони — та Тони, что была мокрой курицей и мокрой курицей должна была остаться, — стала красавицей, юной красавицей, и не просто красавицей, с распущенными дымчато-русыми волосами, тонким, нет, стройным телом, прозрачным лицом — а красавицей неотразимой. Софи осознала это с ясностью, подобной уколу иглой; а после укола нахлынула ярость: почему это именно мокрая курица Тони…

Она извинилась, вышла и торопливо рассмотрела себя в мутном зеркале. Да. Все в порядке. Не такая, как у Тони, но тоже красота. Конечно, посмуглее, непрозрачная, непроницаемая для взглядов, зато правильная, привлекательная, Боже мой, здоровая, не замкнутая в себе, завлекающая, призывающая, пожалуй, волевая, о да, вот так — наилучший ракурс для фотографии; в общем, весьма удовлетворительно, если бы только рядом не торчала все время эта мокрая курица, для которой сейчас и слова доброго не находилось. Софи долго смотрела на свое отражение в мутном зеркале, примечая все в дневном свете, который неожиданно стал ярче и чище. Тем же вечером после французских глаголов и американской истории она лежала на своем диване, Тони — на своем. Софи повернула до упора ручку громкости на транзисторе, и он на мгновение взревел — вызов, даже оскорбление, по крайней мере, грубый пинок ее молчаливой двойняшке.

— Хватит, Софи!

— Тебе же все равно, разве нет?

Тони привстала на колени, сменив позу. Своими новыми, дневными глазами Софи увидела, как сместился и поплыл этот невообразимый изгиб от линии лба под дымчатыми волосами вниз, по дуге длинной шеи, по плечу, включая намек на грудь, и плавной кривой до самого конца, где палец ноги играл сандалией.

— В общем-то, не все равно.

— Ну, тогда тебе придется потерпеть, моя дражайшая Тони.

— Я больше не Тони. Я — Антония.

Софи расхохоталась.

— А я — София.

— Как скажешь.

И странное существо снова уплыло прочь, оставив свое простертое — фактически необитаемое — тело. Софи захотелось пустить радио на такую громкость, чтобы снесло крышу, но это выглядело бы поступком из детства, с которым они так неожиданно распрощались. И она осталась лежать на спине, разглядывая потолок с большим сырым пятном. В очередном приступе осознания она увидела, что новый дневной свет делает темное пространство за ее затылком еще более непроглядным, но одновременно и более неоспоримым — оно там есть, и все тут!

— У меня глаза на затылке!

Она рывком села, осознав, что произнесла эти слова вслух; потом, на соседнем диване, — поворот головы, долгий взгляд:

— А?

Никто из них больше ничего не сказал, и Тони вскоре отвернулась. Не может быть, чтобы Тони это знала! Но она знала.

У меня на затылке глаза. То поле зрения никуда не делось, даже расширилось, и там сидит и смотрит наружу через глаза тварь по имени Софи — тварь, которая на самом деле безымянна. Она может выбирать — либо выйти на дневной свет, либо таиться в этой личной области бесконечной глубины и удаленности, в этом потайном убежище, откуда исходит вся ее сила…