— Ну, что ты встал?! Вот он я!

Харроу-младший срывается с места и, потрясая кулаками, бросается к монстру; лицо его красно и мокро; он сам не знает, что творит. Подбежав, он принимается колотить опешившего визгля в покрытый пеной живот:

— Жри! Жри меня!

И тут я прыгаю.

Плечи у визгля, считай, отсутствуют; есть короткие наросты, откуда растут щупальца. Единственное место, за которое можно уцепиться, — это угол пасти: кожа тонкая, сухая, и пальцы не соскальзывают. Свободной рукой я вырезаю визглю глаз. Нож по самую рукоятку ушел в коническую глазницу. Мои губы и веки плотно сомкнуты. Лицо, руки и ноги горят от ядовитой слизи.

«Если хоть корешок оставишь, — говорила добрая горожанка Пратт, — монстр уйдет под землю и отрастит новые глаза».

Ну что ж, пусть визжит, пусть мечется, пусть бьется о деревья, пытаясь меня сбросить, пусть всю округу слизью зальет, — я знаю свое дело: режу, режу скользкий глазной корень, уходящий в вершину конуса. А как отрежу, так примусь за второй, не мешкая не секунды, потому что вцепившиеся в рот сведенные пальцы того и гляди соскользнут… Ох! — рука срывается. Я барахтаюсь в болоте слизи, скольжу по кочкам зыбкой плоти, потеряв верх и низ, пытаясь не наглотаться отравы, и только нож цепляется за единственную опору: кость во второй глазнице. Каким-то чудом я перерезаю жилистый корень у самого основания. Второй глаз вываливается, увлекая меня за собой. Я падаю наземь — за секунду до того, как визгль с размаху бьется о дерево, расщепив ствол и оглушив себя страшным ударом, который убил бы меня вернее, чем любые зубы.

Харроу-младший катается по земле, рыдая и дрыгая ногами. Сквозь едва разлепленные ресницы я вижу лишь мутный силуэт. Оттаскиваю его, ухватив за лодыжку, подальше от визгля, успевшего наполовину уйти в землю. Из глазниц у монстра лезет серая пена; он бьется в ужасных конвульсиях. Исполненная зубов пасть тоже начинает пениться, и визг переходит в булькающий хрип.

Мы с мальчишкой сидим на безопасном расстоянии. Визгль бурно умирает, воняя давленой улиткой. Мне совсем худо: кожа горит, в горле и в носу погано. Я плююсь — и не могу избавиться от ощущения, что внутренности наполнены горькой слизью.

Наконец визгль падает, выкорчевав из земли короткую ногу. Резиновые пальцы поджимаются в предсмертной судороге. Жутко прогнувшись напоследок, монстр оседает студенистой кучей.

Звенящее облако жуков-насосов вмиг покрывает поверженного визгля мерцающим панцирем. Я тоже облеплена жуками с ног до головы. А мальчишка только местами: шевелящиеся перчатки на руках да передник на пузе. А лоб перемазан пылью, оттого что я волокла его по земле. Нас обоих бьет озноб: первый признак отравления визглем.

— Отца утащили, — говорит он, стуча зубами.

Я киваю и сплевываю.

— М-мм… моего тоже.

— Он за мной в выгребную полез, а его сзади…

— Ты в выгребной яме прятался?

— Они не чуют, когда сидишь в дерьме. Думают, ты не человек, а дерьмо. Меня отец научил. Он сам прошлый раз так отсиделся. А в этот раз не успел… Ты знаешь, они зубами вот так хватают и подбрасывают, как собака обезьянца. — Его широко открытые глаза наполнены ужасом пережитого. — Я видел, как папа взлетел… Но он сражался до конца, и даже когда…

— Довольно! Я знаю.

Мамина юбка, вздувшаяся пузырем. Волосы, выскочившие из-под косынки. Отцовские инструменты, чертящие в небе красивые дуги: молоток, катушка, клещи, россыпь сверкающих медных гвоздей…

— …даже когда визгль его зубами: цап! — заканчивает мальчишка, показывая рукой, как сомкнулись зубы. Потревоженные жуки-насосы взлетают звонким хороводом.

Я отворачиваюсь. Можно, конечно, сидеть и скорбеть с ним за компанию. Верный способ завоевать сердце мальчишки: разделить его страдания, показать участие. Я не один раз наблюдала этот метод в действии, сидя на дереве у школьного двора.

Но я не стану так делать. Время моей скорби давно миновало. Те дуги, что описали в небе тела моих родителей, намертво вросли в мою душу, превратившись в часть меня, и уже не саднят, как свежая потеря мальчики.

Оставив его рыдать, я ухожу к ручью и тщательно, с песочком, чищу нож и отмываю лицо, руки и ноги. На коже уже взбухли язвы: поверхность онемела, но боль при нажатии отдается глубоко внутри. Хорошенько выстирав лохмотья, я одеваюсь. Мокрая ткань приятно холодит воспаленные участки.

По пути к дому Харроу я опять прохожу мимо мальчишки. Тот уже перестал рыдать, бедняжка, и лежит ничком, укрытый шевелящимся одеялом. На кухне среди разбросанной утвари я нахожу большой котел. Выволакиваю его во двор, водружаю на тележку. Заслышав шум, Харроу-младший поднимает голову и тупо наблюдает за мной. Я пытаюсь не обращать на него внимания, но мысли подсвечены маленькими теплыми сполохами надежды.

Из разбросанных по двору обезьянцев я выбираю три более-менее чистые тушки, на которых нет жуков, и кладу их в котел, предварительно ополоснув в ручье. В уцелевшей части огорода я выкапываю морковку, несколько картофелин, пару головок чеснока — и несу к котлу, отряхивая землю. Мальчишка неуверенно встает и топчется, не зная, что делать.

— Иди мойся, — говорю я. — Только не в пруду, а в ручье. Нужна проточная вода, чтобы смыть отраву. А потом мы уйдем.

— Куда?

— В город. Добрая горожанка Пратт рассказывала: в прошлый раз каждый принес еду, у кого что уцелело, и люди кормили друг друга. Потому что у многих не уцелело ничего. Этих обезьянцев даже одному тебе надолго не хватит.

Он смотрит на тележку с котлом, потом на меня. Я понимаю, что зря раскатала губки, помылась и шустро собралась. Надо было по-тихому юркнуть в кукурузу. Догадываюсь, что он сейчас скажет.

— Хорошо. Только знаешь…

Он мнется. Может, передумает? Нет, не передумал.

— Знаешь, ты иди отдельно. — Его взгляд скользит по котлу с обезьянцами. — Окружной дорогой, мимо свинарника или еще как. И чуть погодя. Ну, ты понимаешь…

Чего уж тут не понять. У него за спиной громоздится труп визгля. Один глаз укатился и лежит, облепленный жуками, среди останков собаки.

— Я знаю, ты спасла мне жизнь, и все такое… — говорит он, безуспешно пытаясь обратить все в пустяк.

Мы оба прекрасно понимаем, что это не пустяк. Но как бы то ни было, он по-прежнему остается одним из них: счастливцем. Я поднимаю воспаленные руки, чтобы прервать его речь, однако он продолжает:

— Я уже достаточно взрослый, чтобы заявить права на отцовскую землю. У меня другая ситуация.

— Да почему другая! — отвечаю я глухо и злобно. — Можешь говорить что угодно, но единственная разница в том, что мои родители погибли раньше, чем твои. Тебе просто везло чуть дольше. Но теперь мы с тобой равны. Пришли монстры и все уравняли…

Уравняли, да не совсем. У него осталась земля. И статус горожанина. Пожалуй, он прав: ситуация действительно другая. Как бы я ни распиналась, он никогда не предпочтет меня городским девчонкам, у которых есть семья и приданое.