– Да вот, – говорит Скваронский, – внезапно представил себе, какое, должно быть, отвращение испытывает очень мохнатая собака к абсолютно голому человеку.

Как бы в подтверждение этих слов, кот веерно взмахивает хвостом.

– Вряд ли собака может испытывать отвращение. Тогда бы она за столом кушала, – глубокомысленно изрекает Гусь, почему-то указывая на кота. – Собака испытывает главное – где хозяин? И злость. А больше за ней не водится. Тут у нас случай произошел по такому поводу… – И он принимается за поднадоевшую историю о том, как собака не выпускала его с места преступления.

В распахнутую дверь влетает Тарас Линьков. При виде его Удуев замирает в позе несогласия, даже протеста.

– Ну, вы хоть знаете, что в городе творится?! – кричит Линьков, хлопая себя по пыльным карманам. – Толпы пьяные, митинги! На Краснопрудной оцепление, с дубинками, в касках! Неизвестно, чего будет! У меня сосед в дружине хрен знает какой там у них, народной, что ли, так он сказал, что в центр они обязательно попрут, попрут непременно, завтра попрут, вот увидите! Пускай, говорит, только попробуют остановить, пусть только попробуют. Одновременно попрут, со всех сторон! А чего им терять, жрать-то нечего, живи как хочешь… Им терять нечего, чем так жить…

Линьков озирается в некотором замешательстве, поскольку замечает, что его шум-гам странным образом не находит живого отклика. Скваронский задумчиво изучает выпуклость коньячного бокала. Кизюк чокается с собутыльником и дружелюбно мнет ему плечо. Марленыч, кряхтя, приседает за стойкой бара «для размятия суставов от стоячей жизни», как насоветовал ему один подгулявший доктор. С ласковой улыбкой на устах взирает на Линькова только Назар. Не молчал бы Удуев, но он сдерживается, поскольку он, Удуев, – опер, а Тараска Линьков – квартирный вор-одиночка, и балагурить им вроде бы не по чину, тем более на нейтральной территории.

– Телевизор не смотрите, – уже спокойнее говорит Линьков. – А между тем становится опасно. Работяги совсем озверели, их даже не уговаривают. Ладно еще у студентов каникулы. А все равно – шалят студенты, все-таки каникулы. Да и сентябрь-то, вот он. Кто станет студентов бить? Эх, не сдюжит власть, не сдюжит, посыпется. Слышал я, что даже в милиции ропщут, им ведь тоже зарплаты не платят. Не станут они в людей стрелять.

– А милицию попрошу не марать грязными руками, – реагирует Гусь с выразительным сопением. – И панические настроения не устраивать.

Линьков присаживается к стойке и добродушно улыбается Удуеву:

– Ты напрасно обижаешься, я к милиции с большим уважением отношусь, считаю, что не станет она в голодных людей стрелять.

Тарас Линьков, в прошлом успешный хирург, провинциал-самородок, в одночасье утратил смысл своего существования лет пять тому назад, когда клинику, в которой он трудился, волевым решением милицейского спецназа ликвидировали в пользу частного спортивного клуба. Линьков пил и ходил по инстанциям, пытаясь найти управу, но через пару месяцев впал в нищету и затих. Выбор нового поприща он объясняет гротескной ситуацией, в которую он угодил однажды на озере Круглом, примыкающем к средневековому городищу с темными башнями по периметру крепостной стены. Дело было под вечер. Тарас заплыл на середину озера и нырнул, а когда высунулся из воды, то прямо перед собой в свете заходящего солнца увидал лодку с двумя бородатыми мужиками. «Вот он!» – зычно крикнул один из них, указывая на Тараса пальцем, затем размахнулся и с силой плюхнул веслом прямо по голове хирурга. Как добрался до берега, он не помнит, однако с той гематомой у Тараса в башке что-то поломалось. Эта древнерусская несправедливость произвела переворот в его мозгах, почему-то убедив его в праве брать чужое, как свое. Причем убеждение это причудливо сочеталось в нем с высокой моральностью и неуважением к человеческой личности. Хотя наворованное по большей части он куда-то раздавал, а сам ходил оборванцем.

– Гляди, Тарас, – примирительным тоном говорит Удуев, – попадешься ты мне однажды, я тебе спуску не дам. Упеку на всю катушку.

– Чему быть, того не миновать, – вздыхает Линьков, потупя очи. – Я мало беру, ты же знаешь, только на бедность, куда мне.

– Да разве тебе не понятно, что красть не полагается?! – взрывается Гусь.

– А кушать полагается?

– Так заработай и кушай.

– Да как же мне заработать? Давай, пойду на площадь с бумажкой: кому чего вырезать, за операцию – тыща. Я ведь хирург, Сережа. Причем узкоспециальный. У меня руки чувствительности необычайной, я через стену слышу. Мне место осталось только на кладбище да еще у тебя в обезьяннике.

– Ну, другие как-то зарабатывают, слушай!

– Как? – жарко вспыхивает Линьков. Глаза загораются полемическим огнем. – О, по-разному! Одни крадут газ и нефть, другие – налоги, третьи – наши мозги. И все – понимаешь? – все крадут друг у друга. Это выглядит как деньги. Часть этих денег уходит на зарплаты, чтобы никто не думал, будто нас окружают одни жулики. Часть – на продукты и удовольствия. Остальными оплачивается репутация наших хозяев. Бери их, сыщик! Ведь деньги не бывают не краденые. Кто может утверждать, что зарплату он получает не ворованными деньгами, когда все служат законопослушным жуликам – и в магазине, в милиции, на заводе. Это называется – круговорот воровства в природе. Слыхал про такой закон? Чего ты ко мне привязался? Я всего-то лишь прихожу в богатые дома и в поте лица тружусь над их мудреными замками, проявляя таланты не меньшие, чем те, что понадобились обитателям этих дворцов, чтобы ограбить меня.

– Браво! – восклицает Скваронский.

– Выходит, и твоя профессия воровская, – парирует Гусь. – Ты же врач.

– Конечно! Выбор один – либо я живу в помоях, либо сам обираю своих клиентов за то, что они заболели. Деньги не краденые не бывают.

– Тьфу на тебя!

Так они препираются до бесконечности. В конце концов Гусь в сотый раз приходит к ошеломительному для себя выводу, что Тарас Линьков не признает гражданских законов.

– Конечно, не признаю, – в сотый раз соглашается Тарас. – Потому что вам нужно не исполнение, а признание мною этих ваших законов. Стоит мне их по-настоящему признать, и вы закроете глаза на любые мои преступления, как закрываете глаза на преступления, творимые против меня. По-вашему, главное мое преступление в том, что я их не признаю, а не в том, что я делаю.

– Брр, ничего не понимаю. – Гусь в изнеможении хватается за лоб. – Да неужели кража сама по себе не преступление?

– А много ли ты знаешь о преступлениях, опер? – со зловещей значимостью шипит Линьков. – Разве твои оттопыренные уши не такое же преступление против человеческого естества, как смертная казнь? Разве жизнь, утратившая дух, не достойна суда? Я не поверю ни одному законнику до тех пор, пока последний бомж не обретет рай на земле, а пока этого не случилось, оставьте меня в покое. Законы! У вас нет права навязывать мне законы, оправдывающие мое рабство. Да и кто их выдумал? Барыги с баксами вместо глаз… – Линьков как-то вдруг надламывается и сразу вянет, добавляя буднично: – Ты у этих, на площадях, спроси про законы, они тебя разорвут. Ведь только центр держите, а что на фабриках и в подъездах, не знаете. И это только начало.