— со спины он не мог видеть точно, — что от мухановской улыбки солнечные зайчики прыгают по темному торфу чукотской земли.

Плащик слал удаляться медленнее. Через минуту они стояли рядом, Муханов и фельдшерица, и Муханов говорил и размахивал руками, а она уже смеялась, закидывая голову, милая простушка.

Санька двинулся к ним. Муханов нес обычную тарабарщину незатейливого уличного знакомства, но столько было неудержимой силы в этой тарабарщине, что фельдшерица смотрела на Муханова с нескрываемым изумлением и все смеялась, смеялась.

Вблизи девчонка оказалась и вовсе простой, так — молодость, зубы, глаза и этот плащик: наверняка окончила медицинское училище в какой-нибудь Кондопоге или Сызрани, и только один бог да Министерство здравоохранения знают, каким ветром занесло ее в это гиблое место, дикое село, что построили плотники с длинными топорами. Санька вспомнил, как покоряли они с братом Семой надменных столичных красавиц, и попытался влезть в разговор. Но ни черта у него не получалось. Мухановский поток красноречия все нарастал, и фельдшерица даже вроде так и не посмотрела на Саньку. И в то же время сам Муханов как-то неуловимо, — черт его знает, как это у него получалось, раз он стоял на месте и говорил, — но все оттеснял и оттеснял Саньку, и Санька очутился уже метрах в пяти, и ему ничего не оставалось, как брякнуть помимо воли:

— Ладно. Пойду посмотрю деревню.

Даже жест такой сделал, как бывало: сигарета между пальцами, небрежный взмах «пойду прошвырнусь», и, уже удаляясь, даже сказал самому себе, как тоже бывало в случае неудач в той жизни: «Ничего особенного. Мухановский товар». И даже убедил себя в этом. В общем позор был полный, в полном законченном варианте.

Санька шел по поселку, месил сапогами черный торф, пока не увидел вывеску «Магазин». «Зайду», — решил он.

Магазин был пуст. В неправдоподобной тишине смотрели на Саньку ряды консервных банок, тюки и кипы какого-то текстильного барахла на полках. Две запыленные витрины с галантереей мерцали мутно и пыльно.

«Как во сне», — подумал Санька. В это время тихо, так же, как во сне, заскрипела где-то дверца, и оттуда выплыла, не вошла, а выплыла бесшумно женщина в домашнем цветастом халате, в дебелой упругости сорока своих лет, — продавщица.

— Ха, москвич! — сказала она.

— Во! — удивился Санька. — По портрету? Как артиста?

— Все знаем, — загадочно сказала продавщица, бесцеремонно разглядывая Саньку. — Домов-то двадцать. Людей меньше. А рыжий где?

— Любовь нашел, — отшутился Санька. — Рыжие сразу находят.

— Людка, — утвердила продавщица. — А ты ничего, красивый. Правильно говорили.

— Если бы десять минут назад мне это сказали, — снова пошутил Санька.

— Людка! — опять утвердила продавщица. — Не на ту, голубчики, напали.

Она все разглядывала и разглядывала Саньку, потом вдруг сказала:

— Заходи!

Санька нырнул под прилавок, двинулся за могучей цветастой спиной и очутился в дощатой комнатушке: фактуры наколоты на гвоздиках, счеты, стол, скамейка с одной стороны, дощатый же топчан — с другой. В углу — печь.

— Подожди, — сказала продавщица и, загораживая спиной стол, стала убирать в сумочку что-то. Санька краем глаза заметил какие-то фотографии с оборванными углами, письма, тесемки, обрывки.

— Садись, — сказала наконец продавщица и сама тяжело опустилась на топчан, а ридикюльчик свой положила за спину и так прижала его к стенке, как будто Санька мог выдернуть его, заглянуть внутрь подержанной клеенки, украсть тайну. Санька сел на скамейку. Продавщица все разглядывала его, и сам он смотрел: твердое, чуть обрюзгшее, красивое лицо, и мрачная сила была в глазах.

«Господи! — подумал Санька. — Да она же пьяна».

— Верно, — сказала продавщица, будто читала его мысли. — Выпила. Надо было. Ты пьешь?

— Еще как, — сказал Санька.

— Привираешь, — сказала продавщица, — Достань за занавеской. Спирт там, вода и прочее. Быстро.

Они выпили по стакану разведенного спирта. Санька начал хмелеть, но продавщица все оставалась такой же — красивый, подержанный временем монумент в цветастом халате.

— Меня Зина зовут, — сказала она. — За глаза Зинкой. Рыжий придет?

Санька пожал плечами.

— Зачем? — спросила Зина. — Зачем вы, молоденькие, здесь? Люда эта приехала. Хорошая девочка. Вы двое. Сюда убегают. В ваши годы зачем убегать?

— Мы не убежали, — сказал Санька. — Мы прибежали.

Но цыганские продавщицыны глаза смотрели на Саньку с гипнотизирующей проницательной силой. Она покачала головой.

— Деньги! — сказала она. — Совесть потерять прибежали. Налей!

Они выпили снова, и Зинка сказала:

— На моей работе, да с этими чукчами я могу миллионером быть. Травяной, доверчивый народ. Но нет у меня ничего, кроме моей зарплаты... — Она не договорила, а так еще плотнее прижала к стене свою заветную обшарпанную сумочку с неизвестными в ней секретами. — Вот за что меня уважают, хотя и зовут за спиной Зинкой.

Санька чувствовал, что он шалеет от спирта и немигающего Зинкиного взгляда. «Этот невероятный мухановский финт с фельдшерицей. Зинка здесь почему? Убежала от суда, как я?» А Зинка зловеще подняла палец:

— Помни! Народу здесь мало. Разные есть. Умные есть, глупые, посрединке. Но сволочей нет. Сволочи здесь не жить — ничего здесь не скроешь. Все на виду. Так и рыжему передай… Теперь уходи, москвич.

Санька снова шел по торфяной безлюдной улице, голова кружилась. Улица все так же была безлюдна. Белые кубики домов стояли по сторонам, и внимательные их окна смотрели на улицу и на Саньку.

23

Людвиг.

Он зашел к ним вечером при костюме и с коньяком. Фигура дышала торжественной учтивостью. Торжественнее всего был костюм — изделие стародавних лет с ватными плечами и широченными брюками, но, Черт возьми, это был великолепный костюм, и сам Людвиг, французского облика человек, был великолепен.

— Вот, — сказал Людвиг. — Я зашел… Лимона, к сожалению, нет. Здесь коньяк принято пить под шпроты.

— Пойдет, — рассеянно сказал Муханов. — Какие там лимоны.

Людвиг сходил в свою комнату и принес три кристально чистых стакана.

— Я вымыл их с содой, — сказал он, — коньяк любит очень чистую посуду.

— А, чего там, — снова откликнулся Муханов. — Какая посуда.

Чопорная костюмная Людвигова церемонность придала тон их первому вечеру в этом поселке. Сдержанная беседа взрослых людей. Санька, еще не опомнившийся от продавщицыного спирта, изо всех сил старался не быть пьяным, и даже Муханов, весь какой-то взъерошенный, весь внутри себя, держался.

— Вы из Прибалтики, да? — спросил он. — А сюда как?

— Вам не понять, — строго ответил Людвиг. — Вам ничего, ребята, не понять.

— Мы что, чурки? — обиделся Муханов.

— Не те слова. Не то, — покачал головой Людвиг. — Человека можно обстрогать до чурки. Но обычно человек — больше.

Людвиг достал коробку «Казбека», с легким таким поклоном предложил Муханову и Саньке.

«Сейчас, — думал Санька, хмелея от папиросы