Перед глазами у него завертелись разноцветные пятна, в голове зашумело, как после бутылки крепкой бузы. Тонкий цветочный аромат, исходивший от Тангуль, усилился так, что у Влада сдавило горло. Он попытался вздохнуть — и не смог, потому что губы его были крепко прижаты к губам Тангуль.

А потом что-то горячее и острое, словно лезвие раскаленного на огне кинжала, вонзилось ему в горло, и наступила тьма.

Он пришел в себя, прикрученный кожаными ремнями к жесткой деревянной кушетке.

Шея болела так, будто ему только что отрубили голову тупым ржавым топором, а потом передумали и пришили ее обратно.

Из глубин памяти всплыла картинка: по залитому солнцем двору бегает безголовая курица, заполошно хлопая крыльями, а из горла у нее брызжет алый фонтанчик. Глупая птица может жить без головы несколько минут. Человек, кажется, на такое не способен. Видимо, на этот раз все-таки обошлось без топора.

— Очнулся? — спросил чей-то голос. По-турецки, но с каким-то трудно уловимым акцентом. Впрочем, Владу сейчас было не до тонкостей произношения.

— Развяжите, — прохрипел он и захлебнулся собственным стоном — боль пронзила горло огненной молнией.

— Непременно развяжу, — пообещал голос. — Но пока что тебе лучше пребывать в покое.

«Это ты называешь покоем?» — хотел спросить княжич, но, опасаясь нового удара молнии, не стал искушать судьбу. Вместо этого он осторожно, стараясь не напрягать мышцы шеи, скосил глаза, чтобы разглядеть того, кто с ним разговаривал.

Он увидел край парчового халата, далеко не первой свежести, заляпанного какими-то темными пятнами и прожженного огнем. Больше в поле его зрения ничего не попадало.

— Ты перенес приступ тяжелой болезни, — продолжал, между тем, его невидимый собеседник. — Эта болезнь схожа с бешенством и тоже вызывает сильнейшие судороги. Чтобы ты не поранился, я счел за лучшее привязать тебя к кушетке.

«Когда же я успел подхватить эту болезнь?» — спросил себя Влад. Он напряг память, пытаясь восстановить события последних дней. Игра в кости в кофейне, проигранные пять золотых, одинокая прогулка по ночному городу…

Темные сады у медресе Аль-Шафийя. Он зачем-то решил их посетить… Кто-то ждал его там, в глубине садов… вот только кто?

— Но я должен тебя ободрить, — говорил, меж тем, голос. — Ты не умрешь. В первую очередь, конечно, тебе следует благодарить за свое спасение Аллаха, но поскольку ты неверный, то можешь поблагодарить только меня, старого Синбэда.

Влад скрипнул зубами.

— Я знаю, тебе тяжело говорить. Не нужно, не напрягайся. Ты все равно ничем не сможешь меня удивить или развлечь. А я вот тебя, пожалуй, смогу. Я расскажу тебе историю болезни, от которой я тебя лечу, — а заодно историю своей жизни. Времени у нас много — так что история будет длинной. Тебе следует знать, юноша, что имя «Синбэд» в переводе с древнего языка персов означает «Повелитель Мудрецов». Я родом из города, о котором сложена короткая, но мудрая пословица: Исфахан — нефс-э-джехан. То есть, в переводе на варварский язык османов, «Исфахан — половина мира». О его чудесах и диковинах можно говорить бесконечно, но речь у нас пойдет не о достопримечательностях персидской столицы. А о том, чего до поры до времени не было даже в Исфахане, где, как говорят, есть все. О страшной болезни, называемой Красной жаждой.

Рассказ Синбэда о болезни, называемой Красной жаждой

Os hians, dentes candidi — такой диагноз ставили венецианские лекари солдатам, заразившимся Красной жаждой в горах Эпира. В переводе с языка римлян это означает «пасть разверстая, клыки белоснежные». Венецианцы боялись этой хвори, больше, чем чумы, — заболевших ею топили в море, а трупы затем сжигали.

Но болезнь эта была известна в тех краях задолго до того, как на болотистых берегах Венецианской лагуны вазвели первые дома и дворцы. Никто не знает, откуда она явилась; я лично думаю, что некогда Красная жажда распространялась широко, но из-за того, что охваченные суеверным страхом люди повсюду уничтожали тех, кого она коснулась, сохранилась лишь в уединенных, труднодоступных местах, таких как горы Эпира. Мне довелось вскрывать трупы людей — если их позволительно так называть, — умерших от Красной жажды. Ибо от нее умирает девять человек из десяти заразившихся.

Говорят, что ею заболевают те, кто отведал мяса овцы, загрызенной волком. Я вскрывал туши таких овец, но не нашел никаких отличий от обычных животных. Зато у некоторых волков, убитых в Эпире, изменения внутренних органов были схожи с теми, что я наблюдал в трупах людей, пораженных Красной жаждой. Из чего я делаю вывод: болезнь развивается сначала в теле волка, потом с его клыков попадает в кровь и мясо овцы, а уже оттуда — в тело человека.

Но, конечно, заболевает и тот, кого укусил зараженный Красной жаждой человек.

Болезнь развивается стремительно. Уже на второй-третий день после укуса человек страшится и избегает солнечного света. Этот страх схож с водобоязнью, которой страдают больные бешенством собаки и покусанные ими люди. Потом солнечные лучи начинают причинять несчастному сильную боль. Его кожа меняет цвет и становится очень белой и чувствительной. Еще через два дня происходят изменения в печени и сердце — на этой стадии большинство больных погибает. Те же, кто выжил, перестают быть людьми, а становятся монстрами, жаждущими только одного — крови. Эта жажда, давшая название болезни, так сильна, что одержимый ею может броситься со скалы, если под нею будет проходить ребенок с оцарапанной коленкой или девушка с лунным кровотечением. Нюх у таких больных сильнее, чем у самой лучшей гончей.

До последней стадии доживает, как я уже говорил, лишь один из десяти заразившихся. Но это уже не человек, а существо, схожее с человеком лишь внешне. В разных краях таких существ называют по-разному. В Далмации — врикодлаки, в Сербии — поколи. В Анатолии в ходу слово обур, в Персии — гуль. А в самом Эпире стараются не давать им имен собственных, называя «неразложившимися» или «облачившимися в плоть». Еще их кличут «разрушителями», потому что они уничтожают все, к чему прикасаются, а некоторые — «зевающими». Это оттого, что больные Красной жаждой широко разевают рот, прежде чем впиться зубами в шею своей жертве.

Я заинтересовался «облачившимися в плоть» еще юношей. Мой учитель, Ходжа Нифзаи, известный в Исфахане врач, был вызван ко двору Шахиншаха, чтобы вылечить его любимого сына и наследника. Этот молодой человек, которого звали Абдул-Хассан, отправился в отдаленные горы поохотиться на снежных барсов. В бедной горной хижине, где принц остановился на ночлег, он встретил изумительной красоты девушку, влюбился в нее и взял с собою в столицу. О происхождении девушки он ничего не знал, но подозревал, что она низкого рода; поэтому он никому не стал рассказывать о своей избраннице, поселил ее в загородном домике и навещал ее там при каждом удобном случае. Девушка эта была неизбалованна и не требовала ни подарков, ни денег. Она лишь попросила разрешения сама выбрать себе прислугу, и, когда принц согласился, наняла за сущие гроши полуслепую старуху и горбатого старика. Юноша удивился, но ничего не сказал.