чинов взламывала железные шторы, заслонявшие входные двери. Штыки действовали вместо ключей, однако замок был упорен, и штык, изготовленный для прокалывания человеческого тела, не мог распотрошить несложную механическую утробу замка.

— Подожди, земляки, я отопру замок мягким ударом, провозгласил нижний чин, самый высокий по росту. Он достал из вещевого мешка много газет и, намочив их предварительно водой, оклеил ими огромное витринное окно магазина.

Он подозвал четверых нижних чинов и по команде «раз» приказал им совершить удары одновременно, но в разные углы. Эффект в действительности оказался поразительным: стекло бесшумно упало внутрь магазина и легонько захрустело под ногами, — проворные нижние чины непрерывным потоком стали входить в магазин.

Илья Лыков, наблюдавший за действиями нижних чинов, поражался их неутомимым движениям: они хватали пальто, костюмы, смокинги, примеряли их и бросали под ноги.

Верхние сорочки с накрахмаленной грудью, примеряемые нижними чинами, доходили им до колен, они совали их под брюки, надетые поверх солдатских шаровар. Тощие непомерно полнели, надевая костюмы под испод солдатского обмундирования. Дамскими панталонами набивались вещевые мешки, теплыми платками окутывались шеи.

Кто-то затягивал корпус в дамский корсет, приняв его за рыцарские доспехи. Сообщение о том, что рыцарские доспехи не пробьет немецкая пуля, воодушевило нижних чинов, устремившихся туда, где предприимчивый владелец магазина оборудовал отдельный уголок для прелестного пола.

Иван Бытин стоял перед зеркалом в визитке поверх гимнастерки, в высоком черном цилиндре на голове. Он ставил усы на высокий прицел, а Павел Шатров в это время ужаснулся, заметив рядом с Иваном Бытиным бывшего своего полковника Влащевского, ныне генерала. Влащевский, произведенный в генерал-майоры перед войной, имел грозный вид, и у Павла Шатрова задрожали поджилки. Встреча с Влащевским, о котором он фамильярно выразился, уезжая в запас, не была для него приятной.

Влащевский подошел к Ивану Бытину и со всего размаха ударил его огромным кулаком по голове. Павлу Шатрову показалось, что голова его друга спряталась в плечи, так же, как прячется гвоздь в мягкое дерево при ударе в шляпку молотком. Влащевский размахнулся вторично, но вместо кулака он пустил в ход стэк, совершивший непредвиденное чудо: от удара стэком цилиндр расправился, приняв свой нормальный вид.

Влащевский оторопел. Все нижние чины, в том числе и Иван Бытин, обрадовавшись его замешательству, поспешно уходили в окно, оставив в магазине Павла Шатрова и генерал-майора Влащевского. Гнев генерала был велик, его щеки горели огнем, уста же извергали непонятные гортанные звуки.

— Я вас, ваше превосходительство, знаю! — растерянно произнес Павел Шатров.

— Ты меня знаешь? Нет, ты меня еще не узнал! — крикнул Влащевский и отпустил Павлу Шатрову звонкую пощечину.

— Я вас знаю, ваше превосходительство, — настаивал Павел Шатров, зажавши щеку. — Мы вместе с вами служили в Воронеже, в двадцать пятом пехотном смоленском, имени генерала Раевского, полку.

— Ты бывший смоленец? — гневно прохрипел Влащевский. — Так ты нарушаешь славные традиции этого боевого полка?..

— Еще я вас знаю, ваше превосходительство, потому, что ваше имение лежит близ нашей сельской местности…

— Имение! — чему-то удивился генерал-майор и понизил тон. — Ты знаешь, где расположено мое имение?

— Близ нашей сельской местности, ваше превосходительство.

— Угу! — крякнул Влащевский и похлопал Павла Шатрова по плечу. — Мое имение близ твоей сельской местности? Как твоя фамилия?

— Шатров, ваше превосходительство.

Влащевский вывел Павла Шатрова через окно, и они остановились на тротуаре.

На площади перед магазином, понурив головы, стояли двенадцать пар волов, впряженных в огромный двадцатисильный локомобиль. Волы опустили головы, и ярмо стучало каждому из них по рогам. Их никто не сторожил, и они звенели цепями, прежде чем почесаться шершавым языком.

— Твоя фамилия Палаткин? — переспросил генерал-майор.

— Шатров, ваше превосходительство.

— Ага, так вот что, братец, этот локомобиль я предназначаю для моего имения, что лежит близ твоей сельской местности. Понимаешь?

— Так точно, ваше превосходительство!

— Так! Мои два вестовых на этом месте заболели дизентерией. Понимаешь: дизентерией.

— Так точно, ваше превосходительство, желудком.

— Пускай желудком, — это все одно! — моих вестовых подобрал Красный крест, а я бессилен против медицины. Ты меня понимаешь, Лагерев?

— Шатров, ваше превосходительство.

Влащевский не понял замечания и злобно сверкнул потускневшими очами: четыре посторонних нижних чина выпрягали три пары волов, впряженных в локомобиль. Они отстегнули занозы и тянули волов из ярма за налыгачи. Рассвирепевший генерал-майор ринулся к похитителям в тот самый момент, когда из-за угла хлынула толпа нижних чинов, разгоняемая офицерами; толпа быстрым течением увлекала и Павла Шатрова к его личному удовольствию. Павел Шатров слышал хриповатые возгласы генерал-майора, очевидно, звавшего его лично.

— Палаткин! Лагерев! Шатров! — выкрикивал генерал-майор.

Павел Шатров бежал, не оглядываясь, несмотря на то, что предложение Влащевского было заманчивым. Но щека его горела от генеральского удара, в сердце же лежала обида.

— До приятного свидания, господин генерал-майор! — воскликнул Павел Шатров. Будучи уже на расстоянии, он допустил вторично фамильярность в титуловании…

Павел Шатров уяснял, что война — неприятное явление, но бежал он не от войны, а от русского генерал-майора.

Немецкий лейтенант Шток, призванный из запаса, верил в способности своей нации и полагал, что добропорядочность в мире укрепится навсегда, если мир в качестве образца примет все немецкое. Все немецкое являлось для самого Штока образцом, и в годы юности, пребывая в должности чиновника почтового ведомства, он вскрывал из любопытства письма девиц и дам иноземного происхождения, но честь немецкой женщины он оберегал строго.

Шток интересовался науками и не упускал из виду языков: кроме немецкого, он владел в совершенстве четырьмя. Почтовое дело пришлось ему по сердцу, и с течением времени, усвоив соответствующую азбуку, он занял место телеграфиста. Точки и тире, обозначающие буквы, он читал на слух и, накопляя опыт, стремился к определенному положению.

Радиотелеграф имел существенное отличие от проволочного телеграфа: по проволоке ничего постороннего нельзя было подслушать, эфир же предоставлял эту возможность. Шток, читавший чужие письма в юности, не менее интересовался чужим текстом и в годы возмужалости. В первый день войны его призвали из запаса и по специальности произвели в лейтенанты.

В день двадцать третьего августа, дежуря на радиотелеграфе Восьмой немецкой армии, он подслушивал все депеши, передаваемые на соответствующих волнах. Шток не мог, однако, усвоить ни французского шифра, ни метеорологических знаков, подаваемых англичанами с моря. В пять часов вечера он услышал звуки и, прежде чем записывать текст на бумагу, радостно и однозвучно произнес слово на том языке, на котором, через посредство точек и тире, изъяснялись радиозвуки.

— Ага!

Макс Гофман, присутствовавший в аппаратной, осторожно подошел к лейтенанту и с интересом стал всматриваться в текст, заносимый лейтенантом в дежурную тетрадь.

Шток писал на том языке, на котором передавалась депеша,