Я заметил, что на фотках недостает одного предмета – самой Сары, и потому тихонько взял ее «Поляроид» и зафотал, как моя сестра разбирает карточки для альбома. Я немного отрезал ей левое плечо, но, главное, было видно ее умиротворенное лицо и руки, перебирающие фотографии. Как в жизни.

Сара рассмотрела снимок и высказала свое одобрение.

– Ниче так.

– Ну.

И я вышел из комнаты с надеждой, что Сара верно поняла только что произошедшее событие. Это было негромкое заявление о том, что иногда я тоже могу видеть ее насквозь.

В субботу Октавия пригласила меня к себе домой. У отца был выходной, так что я с утра был свободен.

Еще не вечерело, когда мы с Октавией, прогулявшись по ее улице, вошли в калитку. Мне было удивительно, отчего это вдруг заскакало сердце, едва Октавия отворила входную дверь и позвала:

– Ма? Ты тут?

Из глубины дома вышла дама. Отца у Октавии, она говорила, не было. Он ушел, много лет назад, к другой.

Дама посмотрела на меня и улыбнулась. Рот у нее был такой же, как у дочери, и такие же океанской зелени глаза. Только старше.

– Приятно познакомиться, Кэмерон, – сказала она.

– Взаимно, миссис Эш.

Она так любезно встретила меня. Предложила кофе, беседовала. Задавала вопросы. Обо мне. Об остальных Волфах. И где-то между этими вопросами она, я понимал, думала: значит, это ты. Я – тот, кого Октавия без сомнений любила. Никогда еще не обитало во мне такое радостное знание.

Попозже мы опять отправились в старый кинотеатр и смотрели фильм под названием «Мука и восторг»[5]. Это был, безусловно, лучший из всех виденных мной фильмов. Про Микеланджело, как он расписывал потолок Сикстинской капеллы, как добивался совершенства и как чуть не погубил себя этим. Я думал, сколько же он перестрадал, только потому, что должен был. Я сидел потрясенный. Впервые в жизни меня так взволновало кино.

И когда по экрану покатились титры, я сжал руку Октавии, и мы замерли.

Однако самое важное событие этого дня еще предстояло.

Мы с Октавией вышли на крыльцо, собираясь топать на станцию, и все еще говорили о фильме. Город затянуло моросью, и вокруг фонарей тусклые нитки дождя образовали мерцающие коконы.

Мы проговорили еще с полчаса, и вот Октавия спросила:

– А ты хотел что-нибудь уметь лучше всех на свете?

Я вгляделся в дождь, который полил сильнее, и понял, как отвечу. Ответ потянулся наружу, и я тихонько его произнес.

– Уметь что-нибудь лучше всех на свете? – переспросил я. Но не отвести взгляда не сумел. – Любить тебя.

Слова с трудом выкарабкались из моего горла.

– Я бы хотел лучше всех на свете любить тебя.

Сказав, я ждал. Ее реакции.

И дождался.

– Кэм? – позвала Октавия. – Кэмерон!

Она заставила меня повернуться, и я увидел, как в ней что-то разгорается. Я поднес ее руку к губам и поцеловал.

– Честно, – сказал я, хотя и знал, что она мне верит. О чем я сказал, было во мне, и вокруг меня.

– Но вот какое дело, – продолжил я, – Я всего лишь человек. Но я постараюсь изо всех сил, слышишь?

Октавия кивнула, и хотя мы знали, что ей пора, мы еще довольно долго простояли на крыльце, оправдываясь дождем. Ракушка так и висела на шее у Октавии, но теперь она не бросалась в глаза, как в первый раз. Теперь казалось, будто она там была всегда.

В воскресенье днем, когда мы приехали с набережной, все уже отвалили к Стиву на игру. Я решил, что не страшно туда и опоздать.

Вот Октавия, вот я.

Медлили.

Разговаривали.

И еще медлили, и вот, скорее, чем я ожидал, она взяла меня за руку, и мы пошли в нашу с Рубом комнату. Затворили дверь. Задернули шторы.

Я сел на кровать, а Октавия, наклонившись, разулась. Без слов она выпрямилась и шагнула ко мне.

Глядя на меня, расстегнула рубашку. Заведя руки за спину, щелкнула застежкой. Лифчик упал на пол, а в следующий миг я услышал, как высвободилась из петли пуговица на ее джинсах. Услышал молнию. Октавия шагнула в сторону, наклонилась, стаскивая джинсы, и высвободилась из них, сперва левую ногу, чуть покачнулась, потом правую. Джинсы остались на полу, а я, не двигаясь, впитывал в себя всю ее красоту.

Октавия встала на колени, стащила с меня куртку, расстегнула рубашку.

Погладила голизну моего живота и, скользнув ладонями вверх к плечам, стянула с меня рубаху. Легонько повела ногтями мне по шее, а потом медленно через грудь, по ребрам, снова к животу.

– Не бойся, Кэм, – прошептала Октавия, и когда мурашки разбежались по моей коже, она осторожно расстегнула мне штаны и стащила их с меня. Туфли вместе с ними, потом носки. И все это громоздилось мятой кучей, и рядом с ней Октавия положила меня на пол. – Не бойся, – снова шепнула она.

– Как ты…

– Тш-ш…

Ее голос успокаивал, но мне нужно было договорить, закончить вопрос.

– Как ты можешь делать это со мной после того, как тот парень ударил тебя, обидел? Как ты можешь раздеваться догола и позволять мне тебя трогать?

Октавия замерла.

И сказала:

– Ты – это ты.

Поцеловала меня, прикоснулась, обняла. Прильнула телом, стала целовать меня всюду, и никогда в моей жизни комната не вертелась, не завивалась и не разбегалась волнами, как в тот вечер.

Совершенство

Мы выходим в чистое поле, где небо превращается в свод Сикстинской капеллы.

Мы стоим под ним.

Оно совершенно.

И я думаю, каково было бы его потрогать?

Как это – потрогать вещь, выполненную с таким искусством, о каком человек может только мечтать? Куда идти потом? Что после этого еще нужно увидеть?

Вдохновит ли это?

Или повесишь голову от мысли, что тебе и надеяться нечего создать что-то сравнимое?

Мы стоим, и возвращается темнота.

И тут, на какой-то миг, небо оказывается сотканным из Октавии Эил и меня.

На земную секунду.

Потом меняется.

Это напоминает мне, что я хотел любить Октавию лучше всех на свете.