— Это не люди, — бросил я. — Продолжай.

— Они появились неожиданно! Словно чуяли, где мы. Мы бросились бежать, но они, ваше величество, вы не поверите!.. Одних догоняли и разрывали на куски… голыми руками!., а других швыряли в кучу, а потом погнали толпой по дороге… Несколько человек было покалечено, не смогли бежать, как те велели, и эти сволочи их добили!

— А как ты убежал?

Он всхлипнул, потер лицо рукавом.

— Навстречу на конях шли рыцари. Человек десять, а с ними около сотни тяжелых конников. Когда они увидели, что происходит, то опустили копья и пришпорили коней…

Он снова всхлипнул, я спросил, чувствуя недоброе:

— Погибли все?

Он судорожно кивнул.

— Да, если бы захотели уйти, не успели бы! Но они и не думали спасаться, даже когда передние рыцари погибли. Конники схватились за топоры, пришпорили коней… Ваше величество, вы не представляете, как те дерутся! Голыми руками хватали тех с коней и убивали моментально!.. А на самих ни царапины. Ну, если кого и ранили, то совсем легко… Я, правда, дальше не смотрел, мы все ринулись врассыпную. Я самый быстрый в деревне, успел добежать до леса, а там так долго мчался, что сам чуть не заблудился.

— А остальные?

Он повесил голову.

— Ваше величество… думаю, всех переловили снова. Эти твари двигаются так быстро, что даже сравнить не с чем!

Я стиснул челюсти. Примерно так и ожидал, ничего наши рыцари сделать с пришельцами не смогут, если вот так в лобовую, но все равно больно слышать, как гибнут сильные и благородные люди, пытаясь спасти других.

— Господь примет их души, — произнес я наконец. — Они погибли красиво и возвышенно! Нет выше чести, чем отдать жизнь за других. А мы сейчас подумаем, как изгнать их с нашей священной земли…

Тамплиер и Сигизмунд молчали, им понятно все, Альбрехт рассматривал спасшегося с высоты седла с сочувствием.

— Иди вот туда, — сказал он неожиданно мягко, — покормят. Пройдешь между вон теми дубами, а дальше не сворачивая, пока не упрешься в огромное старое болото. Пройди на середину…

Келляве добавил:

— Расскажи всем, что ты спасся из лап противника. Он не настолько уж и всесилен.

Парень поглядел на него с сомнением, а кто тогда всесилен, но кивнул и побежал трусцой, внимательно всматриваясь в оттиски наших подков.

Боудеррия оглянулась, но не на парня, привычно смерила взглядом расстояние от этой стены деревьев до багровой горы. Даже на расстоянии кажется стеной, и только там, в недостижимой вышине, где вершину сейчас скрыли облака, стена едва заметно загибается, образуя купол.

— Ваше величество, — проговорила она сдержанно, — это… одолеть невозможно. А если возможно, то одному только человеку на свете.

— Спасибо, — ответил я. — Разумеется, ты имеешь в виду меня, такого замечательного?

— У вас голос дрожит, — уличила она. — И обликом побелели, ваше величество. Но говорите нагло, что хорошо…

— Да ну?

— Мы все испуганы, — призналась она, — и раздавлены такой мощью. Если и вы покажете слабость, то на кого нам вообще опираться? Ваше величество, крепкая опора нужна не только женщинам!

Я вздохнул.

— Знаю. Мне она тоже не помешала бы. Можно опереться на тебя?

Она покачала головой.

— Я не опора. А для вас опорой может быть только сам Господь Бог.

Арбогастр неспешным галопом пошел в сторону багровой стены, конь Боудеррии ревниво идет рядом.

Я с тоской всмотрелся в это звездное нечто, вокруг которого, просто чувствую всеми фибрами, медленно сворачивается пространство, а время превращается в массу.

— Опора, — пробормотал я, — мне бы за что-то ухватиться, чтобы удержаться на этом свете. Правда, когда смотрю на твои сиськи…

Она сдержанно улыбнулась.

— Сэр Ричард, уместны ли такие речи?

— О сиськах? — переспросил я. — Они уместны везде. Это наша мужская опора, на которую обращаем взоры в любые трудности. Это наша надежда и вдохновение! Это наше, как говорят мудрецы, все. Господь был в ударе, когда их задумывал, творил и вылепливал. Этот гениальный замысел почти равен по величие с самим созданием человека!.. Даже на эшафоте можно крикнуть «Пейте пиво Ван Гуттена!», а можно — «Самые лучшие сиськи у Боудеррии!». Это наше, мужское.

— Нам, — передразнила она, — такое умное не понять. Там, если глаза не подводят, землю изрыли ямами?

— Уже не роют, — ответил я. — Была такая затея, но провалилась. Меня беспокоит, что выходят крохотными группами. Но если в первую ночь вышло полдюжины, то во вторую уже на два больше. Если сегодня их отряды станут еще крупнее…

— Ну-ну, — поторопила она.

— Значит, — сказал я, — наш мир для них просто ужасен. Чудовищен и вообще… неприемлем. Пока выпускают, как мне вот чудится и мерещится, самых… бесчувственных. Остальные готовятся, привыкают.

Она прошептала:

— Самый ужас наступит, когда выйдут все?

— Это и будет конец, — ответил я. — Потому нужно захватить пленного. Допросить.

Она заметно оживилась.

— Понятно. У вас есть план?

Я покачал головой.

— План будет, когда допросим пленного. А так пока нет… нет данных. В достаточном количестве для моего белого вещества серого мозга.

Я оглянулся, Тамплиер и Сигизмунд, суровые и молчаливые, двигаются на конях, как две металлические статуи, ни одного лишнего движения, не говоря уже о том, чтобы щебетать и переговариваться.

— Они разочарованы, — шепнула она. — Ведь мы возвращаемся?

— Да, — ответил я. — Но лучше было взять их сейчас, чем потом.

— Почему?

— Потому что будет бой, — объяснил я так же тихо. — И оба погибнут… Нет-нет, я стратег и не стану беречь даже близких, если их гибель даст отечеству больше, чем их жизнь. Но я хочу, чтобы оба участвовали в финальной битве! Там если и погибнут, так будет за что. Судьба всего мира… это есть за что, верно?

Она спросила серьезно:

— Что насчет меня?

Я ответил с неловкостью:

— В последней битве щадить не буду никого. В том числе и такую драгоценную драгоценность, как я сам. Прости, но судьба у людей… нелегкая. Мы сами ее выбрали, когда сорвали запретный плод, проявив своеволие и независимость. Потому все сами, сами… А теперь возвращаемся!

На Тамплиера и Сигизмунца я старался не смотреть. У обоих вид, словно обманул, вывел на простую прогулку, а сам тайком езжу совершать подвиги.

Боудеррия сразу отправилась к своему отряду, я принял лордов и военачальников, решали десятки вопросов настолько мелочных, что даже не знаю, мир рушится, а люди забивают себе головы всякой чепухой и даже рениксой.