Женя, менеджер «Ветра странствий», но еще и заводчица, постила своих новых вислоухих крольчат, умненьких и щекастых, на этот раз цвета топленого молока. Топленого молока захотелось немедленно. Но в стране Германии оно не водилось. Саня делал его, наливая обыкновенное закипевшее в термос на ночь, – вкус получался тот, да не тот. А с Викешкой они каждое утро пили на завтрак кефир. Потому что их маленький дом имел свои незыблемые традиции. Захотелось набрать папин номер. Показалось, что до вечера не дожить.

– Лизхен! Liebe! – это был приторный Санин зов.

Чтобы не звонила и не транжирила?

Перестроить мозги на немецкий – он пытался вовлечь ее в общий с фройлян Эльза и фройлян Паула разговор – не получилось категорически. Слезы – ну да, на глаза навернулись слезы, ведь это с беременными бывает, – кажется, испугали девиц. Они стали звать официанта, подхватили свои рюкзачки, на прощание улыбнулись, узколицая – во весь рот, некрасивые часто ответственнее хорошеньких. И Лиза кивнула ей с большим чувством, а потом опять стала всхлипывать, уже сама не понимая о чем. Саня в сердцах заказал литровую кружку пива. Он был здорово огорчен – тем, что его разговор с девицами оборвался? Ну да, они так хвалили его немецкий. А убежали, видимо, потому что спешили на поезд, на такой же доисторический, какой привез их сюда, а теперь они едут на гору Брокен. Прикинь, на ту самую, на которую Мефистофель водил Фауста тусануться с ведьмами. Он так и сказал: тусануться. И от этого у Лизы еще и засвербело в носу.

Литровая кружка пива неспешно вливалась в Санин возмужавший за эту осень живот. Между делом Сергиевич сказал, что на Брокен они не поедут. Лиза спросила: и почему? Ведь на Брокен, куда она еще утром высмотрела маршрут и все сопутствующие ему красоты, Лизе хотелось даже больше, чем топленого молока. И повторила:

– Но почему?

Саня сделал последний с прихлюпом глоток (если она от него уедет, подумала Лиза, не если – когда, когда она от него уедет, – он точно сопьется) и сказал как отрезал:

– Для беременной это nicht gut. Здесь такое поверие. Они обе, не сговариваясь, озвучили: это будет nicht gut.

– Мне плевать на чужие поверия.

– А мне нет! – и, когда они поднялись, взял ее под руку так, словно она собиралась сбежать. И куда-то повел. Ему было неважно куда, главное, чтобы прочь от банхофа.

Каждый легок и мал, кто взошел на вершину холма…

Это было их с Викешкой последнее стихотворение, которое они вместе прочли, и ребеныш сказал: знаешь, мамсин, я бы мог его тебе нарисовать – на добрую память, только ты мне его читай, и читай, и опять читай! – и стал рисовать и шепотом приговаривать: это я сижу на вершине холма, это я – с моею ногою (так поняв «и вершину холма украшает нагое дитя»), а ты ко мне медленно поднимаешься, тебе тяжело, тебе высоко, но ведь я же тебя здесь жду. Он всегда рисовал, пыхтя от усердия, а Лиза тоже тихонько пыхтела с ним в такт и читала в режиме нонстоп ровно столько, сколько он рисовал. А когда она умолкала, он бормотал: то не кровь на осоке, а в травах разросшийся мак! – и ждал от нее продолжения. С пятой читки ребеныш запомнил всё. И она не знала, радоваться или страшиться. Вдруг это взрослое, медитативное, потом, уже без нее, будет само себя в нем проговаривать, пугая бессмыслицей?

Это память о рае венчает вершину холма! не младенец, но ангел венчает вершину холма…

На вершине горы, подумала Лиза, я что-то пойму – там был Фауст… и Гейне, после чего написал одно из своих классических произведений, и я тоже имею право. Право знать: кто я и что я делаю здесь? Истина на вершине, муж поэтому и не пускает туда. И облака там, наверное, ближе близкого. И если ты с ними вровень, ты не так уж и мал! И истина, может быть, именно в этом?

Несколько раз Сергиевич вдруг отбегал сфоткать что-нибудь необычное, вроде золотистого люка размером с ладонь или ржавой гаражной двери с жеманным окошком – чтобы вдруг обернуться и щелкнуть жену, непременно врасплох. А расплох тем и плох, что лицо получается либо глупым, либо сердитым. А когда она наконец заслонилась руками, Саня бросился к ней, ухватил за левую кисть – кольцо-то было на левой:

– Какого, блин, хрена?

Фахверково разлинеенные дома сверкали распахнутыми прописями. Но Санин бубнеж не вписывался даже в них: разве Лизхен не знает, что с кольцом на левой руке ходят одни разведенки и вдовы! а замужние – если им хочется овдоветь!..

Развестись, подумала Лиза, всего-навсего развестись. Потому что раскосая девочка с ирокезом на голове – не повод и тем более не причина часами выслушивать этот бред. И куннилингус, пусть офигительный, – тоже не повод.

Они подходили к Ратушной площади с крошечным, шестиугольным, похожим на перечницу фонтаном, когда Саня извлек из бабушкиного архива подходящий случаю кейс – про сноху, потерявшую обручальное кольцо в женской бане, а через месяц лишившуюся и мужа: несчастный погиб, переходя в неположенном месте железнодорожные пути, был сметен электричкой, но умер не сразу, а по дороге в район от кровопотери.

И тут за спиной послышалась русская речь. Джинсовая парочка лет сорока пяти, молодящаяся, вся в блестких стразах, объясняла двум своим немаленьким деткам, что именно здесь, на Ратушной площади, снимали «Мюнхгаузена», наш русский фильм, Павлик, Миленка, прикиньте, с Олегом Янковским! А дети уныло пялились то на родителей, то друг на друга, пожимали плечами и по-английски просили у продавца двойное мороженое, шарик и шарик, фисташковое и банан, а Павлик – фисташковое и тутти-фрути, а про фильм они ничего не знали… Ну подумаешь, ну не знали. А их джинсово-стразовые родители от этого реально зашлись: вы что, мороженое сюда жрать приехали, быстро построились, на этом месте великий Олег Янковский… Павлик дернулся в сторону, и папаша чуть не выдернул ему руку.

Саня спросил у Лизы глазами: ты ведь не против? И громко, никому конкретно не адресуясь:

– От восьми до десяти утра у него запланирован подвиг, – а когда родители ошарашенно обернулись, сыпанул и еще цитат: – Умное лицо – не признак ума. Все глупости на земле делаются именно с этим выражением лица. Улыбайтесь, господа. Улыбайтесь!

И тощенькая жена, только скулы и грудь, празднично расцвела коралловым ртом. А ее жилистый, как марафонец, муж вскинул сжатый кулак:

– Мыслящий человек просто обязан время от времени поднимать себя за волосы!

Саня раскрыл объятия. Мужик было бросился в них, от смущения оступился и затряс Сане руку:

– Русские не сдаются!

Татуировка с мечом и щитом, на котором фактурно лежали тридэшные «п» и «в», выглянула из-под джинсового рукава. Дети нервно, как кошки котят, вылизывали мороженое. А потом, на Санино счастье, завопили: кибитка, повозка! карета-карета! – увидев подъезжающий экипаж. И без родительского благословения стали в него забираться. Так что и пылким родителям пришлось резко броситься следом.

– До встречи на родной земле! – прокричали коралловые губы.