Саня снова что-то сказал про зависимость, а у Лизы уже так гудело в ушах, что она не расслышала, переспросила. И он с удовольствием повторил: эта зависимость унижает твое достоинство! кто у нас носится с чувством достоинства, как поп с кадилом?

Во рту было солоно. Язык гулял по разлому губы. Все-таки надо было что-то ему ответить. А она молча крутила кольцо, прикипевшее к безымянному пальцу, – правая кисть иногда отекала, и снять его было нельзя, снять и бросить в окно! Доморощенный мужнин психоанализ был актом насилия, вмешательством в жизнь души и ума. Неужели он этого не понимал? Кан хотя бы не посягал на душу И опять стала думать свою сладкую, горькую, неотвязную мысль: как в Марте-Марусе взыграет корейский ген, и как родится раскосоглазая девочка, и как они будут с ней жить в Москве, с Викешкой и с ней… а дальше мысль двигаться не хотела… ну разве короткими вспышками, вот она идет по аллее с коляской, Кан ей навстречу – и что? – она останавливается, нет, она ускоряет шаг, а он ее нагоняет… а дальше?

Оказывается, муж опять говорил: он много думал (учил бы лучше немецкий), он на эту тему реально подсел и нарыл кое-что в Сети (господи, рыл бы лучше по бизнесу, в августе вместе с Кириллом замутил интернет-фотобанк, а в октябре его продал за две копейки, потому что «это требует времени»), он даже файл по этой теме завел и теперь знает реально, исходя из источников, что у зависимости от насильника есть три конкретные стороны: материальная – отпадает, мазохистская – за моей маленькой не замечена (а сколько раз она говорила: не называй меня так!), остается одна – сексуальная, потому что четвертого не дано. Значит, надо мужественно в этом себе сознаться: в чем сознался, то засохло и отвалилось.

– И знаешь, как ты про это поймешь? Рассказываю: когда ты откроешь «Лолиту» и шикарно, вот так вот зевая: а-а-а!.. несколько строчек пробежишь: ексель-пиксель, да про что там читать, все же ясно и так.

Ненавижу, думала Лиза, не его – его глупость. И даже на экзамен заморачиваться не буду, уеду домой и рожу себе девочку с ирокезом на голове, черным-черным и жестким. Кольцо наконец свинтилось, палец пылал, тошнота подступила к горлу. Чтобы ее прогнать, сказала:

– Это вполне могла быть любовь – у меня, у Лолиты, у Гумберта Гумберта, – сказала негромко, но девушки-птицы в веселых хиджабах все как одна обернулись, видимо, потому что в голосе был надрыв. – Я тоже об этом думала, прикинь, я об этом думала целую жизнь. Потому что я, кроме этого, ничего не умею. В самом же деле, вообще ничего! Ни профессии, ни отца у детей.

– Я им отец.

– Но зато как же я умею любить!

Он вздохнул или даже, кажется, хмыкнул. Но сбить себя она не дала:

– И вот что, миленький мой, я про это надумала: если люди живут от письма до письма – это тоже любовь. Род любви.

– Ты его в дом не пускала. Я свидетель.

– А чтобы ломился – хотела.

– Ты насилие оправдать хотела, на которое повелась, как кобыла на вожжи.

Почему он все время говорил про насилие? И как можно было ему объяснить? А себе? Это был род любви – средний род… да, в чем-то бесполый, невозможный вблизи, а на расстоянии трепетный. И положила кольцо под язык, чтоб наконец замолчать. Но язык его выплюнул на ладонь и сказал:

– Не было в этом насилия. Несовпадение – да, чудовищное, а в чем-то другом – совпадение.

Вагон без единого русского порос тишиной, будто мхом, из которого влажным подрагивающим опенком прорезался Санин фальцет:

– Любовь – это совпадение во всем, как у нас.

Неужели он в это верил? Нет, конечно. А иначе зачем ему было сидеть и кивать? Но вагон его пылкостью ободрился и снова загомонил, ожил, засобирался. В раму окна заползала мощенная серой плиткой платформа, круглые часы на высокой ноге – ого, приближался полдень! – и вот уже крошечный черно-белый банхоф. Лиза надела кольцо на палец левой руки, потому что она отекала меньше. А через час из этого вышла новая сцена – то ли ревности, то ли высокого чувства консерватизма. Папа написал в последнем письме, что консерватизмом в России пытаются заместить и патриотизм, и национальную идею, и Лиза решила потом про это специально подумать: может, и в Сане происходил подобный процесс? Муж теперь занимал в ее голове ровно столько же места, сколько Маруся в раздавшейся матке. И где-то сейчас была сама Лиза? Нигде. Иными словами – в Вернигероде.

Они сидели в открытой кафешке посреди старой каменной площади, узкой и проходной, какие бывают только в маленьких городках. Градусов было не больше пятнадцати, с двух сторон задувало, но народ и не думал прятаться внутрь, грелся пивом, взрывами смеха, солнцем, оно еще пригревало, а глянцелистный зеленый плющ, карабкающийся по стенам домов, и россыпи красных бегоний на балконах и в заоконных лотках создавали иллюзию неизжитости лета. Саня тоже пил пиво и, утверждаясь в немецком и кокетничая им перед Лизой, перебрасывался короткими фразами с двумя девушками за соседним столом. Обе сдержанно улыбались, одна дурнушка с узким лицом, другая – красотка в стиле Эммы Уотсон и так же звонко обсыпанная веснушками. Они приехали тем же поездом и собирались подняться на гору Брокен. Это все, что Лиза сумела из их разговора понять. Но Саня зачем-то подбрасывал им всё новые темы, наконец пересел за их стол, разложил на нем свои бледные, без единого волоска кулачищи, будто клубни египетского картофеля. Степенный, крупный, блондинистый, он нравился здешним девушкам и этих тоже быстро завоевал. А его матушка, Алевтина, и сейчас называла внучку своего немецкого мужа «нашей невестой», говорила, что Эрика дожидается Саню еще с позапрошлого года, держит его фоточку у себя на трюмо и что обратить на нее внимание совершенно не поздно и через это в два счета натурализоваться.

– Хайне, – сказал Саня, будто завзятый немец, и стал старательно что-то читать из смартфона.

Девушки с уважением кивали. Та, что была пострашней, легко разгорелась глазами и вскоре уже ставила Сане произношение, показывая свой по-кошачьи розовый язычок. Вторая, веснушчатая, по жизни явно не напрягалась. Пила себе пиво, помахивала ресничками, а Саня все равно адресовался к ней. И от этого было немного обидно – не только за страшненькую, уж так расстаравшуюся, но еще за себя, ни на йоту за беременность не подурневшую, а вот сидевшую со своим капучино уже десять битых минут и никому на свете не нужную. Папа называл это комплексом Наташи Ростовой. И правильно называл, но от этого крест не делался легче. В айфоне тоже не обнаружилось никаких приветов. Лента Фейсбука тянулась паровозным дымком, создавая иллюзию приключения, движения, нужности безразличных друг другу людей. Байки, лайки, ниоткуда выплывшая Брусничная приглашала Лизу в друзья. Натуша Шатилина зачекинилась в ресторане «Белый журавль» – с кем, зачем? Брат Тимур запостил статью про задержанного по «Болотному делу» ученого Кривова, Лиза глазам не поверила: восемнадцатого фигуранта. Брат писал: возвращается большой стиль – обвинение постановило свести все дела, кроме двух, в единый процесс! Брат шутил, куражился, информировал? В комментарии он отвечал кому-то капслоком: родина слышит, родина знает! И еще кому-то: скоро вашей Америчке кирдык!