Сердце Ка сильно стучало, когда он бежал под снегом, словно в одиночку шел на войну, принять участие в представлении в Национальном театре, ровно через семь минут после того, как подумал, что сможет провести в Карсе с Ипек всю жизнь и быть счастливым. За эти семь минут все, по сути, развилось с закономерной скоростью.

Сначала Тургут-бей включил на экране прямую трансляцию из Национального театра, и по сильному шуму, который они услышали, все поняли, что там происходит что-то необычное. Это и будило в них желание вырваться за рамки провинциальной жизни, хоть на одну ночь, и пугало их возможностью того, что происходит что-то нехорошее. По крикам и аплодисментам нетерпеливой толпы все почувствовали, что между первыми лицами города, сидевшими в первых рядах, и молодежью на задних рядах нарастает напряжение. Камера не показывала весь зал, и поэтому всем было любопытно, что там происходит.

На сцене стоял голкипер национальной сборной, которого когда-то знала вся Турция, он успел рассказать еще только о первом из одиннадцати голов, что получил от англичан во время трагического матча национальной сборной пятнадцать лет назад, как на экране появился тонкий человек, похожий на палку, ведущий этого представления, и голкипер сборной, поняв, что будет рекламная пауза, в точности как на общенациональном телевидении, замолчал. Ведущий, взявший микрофон, сумел уместить в несколько секунд два рекламных объявления, которые он прочитал по бумаге (в бакалейную лавку «Тадал» на проспекте Февзи-паши привезли бастурму из Кайсери и школа «Билим» начинает запись на вечерние подготовительные курсы в университет), еще раз зачитал насыщенную программу спектакля, назвал имя Ка, сказав, что он будет читать стихи, и, печально глядя в камеру, добавил:

— Однако жителей Карса очень огорчает, что мы все еще не можем увидеть среди нас нашего великого поэта, приехавшего в приграничный город прямо из Германии.

— Если вы и после этого не пойдете, будет очень стыдно! — сразу сказал Тургут-бей.

— Но меня не спрашивали, приму ли я участие в представлении, — сказал Ка.

— Здесь такой обычай, — ответил Тургут-бей. — Если бы вас позвали, вы бы не пошли. А теперь вы должны идти, чтобы не ставить людей в неловкое положение.

— А мы будем на вас смотреть, — проговорила Ханде с неожиданным расположением.

В тот же миг открылась дверь, и мальчик, который по вечерам сидел за стойкой, сказал:

— Директор педагогического института умер в больнице.

— Бедный дурень… — пробормотал Тургут-бей. Затем он пристально посмотрел на Ка. — Сторонники религиозных порядков стали убирать нас по одному. Если вы хотите спастись, то будет хорошо, если вы как можно быстрее еще сильнее поверите в Аллаха. Потому что я опасаюсь, что скоро в Карсе будет недостаточно сдержанной религиозности для спасения шкуры старого атеиста.

— Вы правы, — ответил Ка. — Я в общем-то уже решил впустить в свою жизнь любовь к Аллаху, присутствие которого уже чувствую в глубине души.

Все поняли, что он сказал это в насмешку, однако находчивость Ка, который, как они были уверены, изрядно выпил, заставила сидевших за столом заподозрить, что он, возможно, придумал эту фразу заранее.

В это время Захиде взгромоздила на стол огромную кастрюлю, которую она умело держала в одной руке, а в другой — алюминиевый половник, в ручке которого отражался свет лампы, и, улыбаясь, как ласковая мать, сказала:

— На донышке осталось супа на одного человека, жалко выкидывать; кто из девочек хочет?

Ипек, говорившая Ка не ходить в Национальный театр, потому что она боится, и Ханде вместе с Кадифе тотчас же повернулись и улыбнулись курдской служанке. Если Ипек скажет: "Я!", то она поедет со мной во Франкфурт и мы поженимся, подумал в этот момент Ка. Тогда я пойду в Национальный театр и прочитаю мое стихотворение "Снег".

— Я! — сразу после этого сказала Ипек и протянула свою чашку, совсем не весело.

Под снегом, падавшим на улице огромными снежинками, Ка в какой-то миг почувствовал, что он чужой в Карсе, что, как только уедет, сможет забыть о городе, но это ощущение было недолгим. Чувство предопределенности завладело им; он в полную силу ощущал существование скрытой геометрии жизни, в логике которой он не мог разобраться, и ощущал желание непременно разобраться в этом и стать счастливым, но в тот момент понимал, что не настолько силен, чтобы желать такого счастья.

Покрытая снегом широкая улица, ведущая к Национальному театру, на которой развевались флаги с предвыборной пропагандой, была совершенно пустой. Широта обледенелых карнизов старых зданий, красота дверей и барельефов на стенах, строгие, но видавшие виды фасады зданий наводили Ка на мысль, что когда-то кто-нибудь, наверно (армяне, торговавшие в Тифлисе? османские генералы, собиравшие налоги с владельцев молочных ферм?), вел и здесь счастливую, спокойную и даже яркую жизнь. Все эти армяне, русские, османы, турки периода ранней республики, все они привносили в город скромные черты своих культур и все они потихоньку ушли, а улицы стояли совсем пустые, словно потому, что на место этих людей никто не пришел, однако, в отличие от какого-нибудь заброшенного города, эти пустынные улицы не будили страх. Ка в изумлении смотрел, как свет, падавший от желтоватых бледных уличных фонарей и от бледных неоновых фонарей за обледеневшими витринами, отражается на электрических столбах, по краям которых свисали огромные сосульки, и на снежной массе, скопившейся на ветках диких маслин и платанов. Снег шел в волшебной, почти священной тишине, Ка не слышал ничего, кроме приглушенных звуков собственных шагов и своего учащенного дыхания. Не лаяла ни одна собака. Словно это было место, где заканчивался мир, и сейчас весь мир, все, что было перед глазами Ка, сосредоточилось на том, что идет снег. Ка наблюдал за снежинками вокруг уличного фонаря и за тем, как несколько снежинок решительно поднимались вверх, в темноту, пока некоторые из них медленно опускались вниз.

Он встал под карниз большой фотомастерской «Айдын» и очень внимательно смотрел на снежинку, опустившуюся на рукав его пальто, в красноватом свете, исходившем от покрытой льдом вывески.

Подул ветер, возникло какое-то движение, и когда красный свет вывески фотомастерской «Айдын» внезапно погас, дикая маслина напротив как будто тоже потемнела. Он увидел толпу у входа в Национальный театр, полицейский микроавтобус, ожидавший поодаль, и тех, кто наблюдал за толпой из кофейни напротив, стоя внутри, у порога.

Не успел он войти в театр, как от стоявшего там шума и движения у него закружилась голова. В воздухе стоял густой запах алкоголя, человеческого дыхания и сигарет. Очень многие расположились в боковых проходах; в одном из углов, за чайным прилавком, продавали газированную воду и бублики. Ка увидел молодых людей, перешептывающихся в дверях вонючей уборной, прошел мимо полицейских в синей форме, ожидавших в стороне, и людей в штатском с рацией в руках, расставленных дальше. Какой-то ребенок держал своего отца за руку и внимательно, не обращая внимания на шум, смотрел за тем, как в бутылке с газированной водой плавает каленый горох, который он туда бросил.