Так как никто из Порлока не отвлекал Ка, то когда его позвали на сцену, он все еще мог удерживать в памяти свое стихотворение. На сцене он был выше всех. Немецкое пальто пепельного цвета, надетое на нем, выделяло его среди всех, кто был там.

Гул в зале внезапно смолк. Яростные студенты, безработные, протестовавшие политические исламисты молчали, так как не знали, над чем смеяться и на что реагировать. Чиновники, сидевшие в передних рядах, полицейские, следившие за Ка весь день, заместитель губернатора, помощник начальника службы безопасности и студенты знали, что он поэт. Высокорослого ведущего тишина испугала. Он задал Ка вопрос, который обычно задавали на телевидении в программах по культуре: "Вы поэт, вы пишете стихи. Трудно писать стихи?" Каждый раз, когда я просматриваю видеокассету с записью этого вечера, я вижу, что в конце этого короткого вымученного разговора все, кто был в зале, поняли не то, трудно ли писать стихи или нет, а то, что Ка приехал из Германии.

— Как вам наш прекрасный Карс? — спросил ведущий.

Поколебавшись, Ка ответил:

— Очень красивый, очень бедный, очень печальный. Двое лицеистов имамов-хатибов из задних рядов рассмеялись.

— Бедная у тебя душа! — закричал кто-то другой. Несколько человек, которым это придало смелости, поднялись и закричали. Половина из них издевалась, а что говорили другие, никто не мог понять. Тургут-бей рассказал мне, когда я впоследствии приехал в Карс, что после этих слов Ханде начала плакать у телевизора в отеле.

— Вы представляли в Германии турецкую литературу, — сказал ведущий.

— Пусть скажет, зачем сюда приехал! — проорал один.

— Я приехал, потому что очень несчастлив, — ответил Ка. — Здесь я счастливее. Пожалуйста, послушайте, сейчас я прочитаю свои стихи.

После некоторой растерянности и выкриков из зала Ка начал читать. Через много лет, когда ко мне в руки попала видеозапись того вечера, я с любовью и восхищением смотрел на своего друга. Я впервые видел его читающим стихотворения перед толпой. Он продвигался вперед, погрузившись в свои мысли, как человек, который идет вперед внимательно и очень спокойно. Как он был далек от неискренности! Без остановок и усилий он прочитал свое стихотворение, будто вспоминая что-то, два раза запнувшись.

Заметив, что источником стихотворения является его «видение», о котором он только что рассказал, и что в стихотворение слово в слово вошло то, что он сказал о "месте, где нет Аллаха", Неджип словно зачарованный встал оттуда, где сидел, а Ка все продолжал читать так же медленно, как падает снег. Послышалось несколько хлопков. Кто-то из задних рядов встал и что-то закричал, другие последовали за ним. Была ли это реакция на строки стихов или же им просто стало скучно — не понятно. Если не считать тени Ка, которая через какое-то время должна была упасть на зеленый фон, это изображение вполне могло бы стать последним изображением моего друга, которое я потом смог бы увидеть, друга, с которым я дружил уже двадцать семь лет.

После Ка ведущий, делая размашистые движения и растягивая слова, поскольку это было самое главное в представлении, объявил название пьесы, которую должны были сыграть: "Родина или платок".

Из рядов сзади и посередине, где сидели студенты лицея имамов-хатибов, послышались протестующие крики, несколько раз свистнули, послышался легкий шум, оттого что несколько людей сказали: "Фу!", а среди чиновников из передних рядов раздалось несколько одобряющих хлопков. Толпа людей, битком набившая зал, наблюдала за происходящим отчасти с любопытством, отчасти с уважением, ожидая, что произойдет. Предыдущие «фривольности» актеров, неприличные пародии на рекламу Фунды Эсер, ее танец живота по поводу и без повода, то как она вместе с Сунаем Заимом изобразила женщину, бывшего премьер-министра и ее мужа-взяточника, не вызвали у людей неприязни, как у некоторых чиновников из первых рядов, а, напротив, развлекли их.

"Родина или платок" тоже развеселила толпу, однако постоянные протесты со стороны студентов из лицея имамов-хатибов, их бесконечные выкрики были удручающими. Из-за шума в зале диалоги на сцене совсем невозможно было разобрать. Но у этой незатейливой и «немодной» пьесы продолжительностью в двадцать минут была такая точная драматическая структура, что даже глухие и немые все понимали.

1. Женщина в черном-пречерном чаршафе шла по улицам, разговаривала сама с собой, размышляла. От чего-то она была несчастлива.

2. Сняв чаршаф, женщина объявляла о своей свободе. Сейчас она была без чаршафа и была счастлива.

3. Ее семья, ее жених, ее близкие, бородатые мужчины-мусульмане хотели опять заставить женщину надеть чаршаф, по разным причинам выступая против ее освобождения. В ответ на это женщина в минуту гнева сжигала свой чаршаф.

4. В ответ на это мракобесы с окладистыми бородами и четками в руках реагировали свирепо, и когда они уже собрались ее убить и тащили за волосы…

5. Ее спасали молодые солдаты республики.

Эта короткая пьеса очень много раз игралась в лицеях и Народных домах Анатолии в период с середины 1930-х годов до Второй мировой войны, демонстрируя поощрение европейски настроенных властей, желавших отдалить женщин от чаршафа и от религиозного давления, а после 1950 года, когда сила кемалистской эпохи и демократия вместе ослабли, она была забыта. Фунда Эсер, изображавшая женщину в чаршафе, рассказала мне, когда много лет спустя я разыскал ее в Стамбуле, в одной студии звукозаписи, что гордится тем, что ее мать играла ту же роль в 1948 году в лицее Кютахьи, но, к сожалению, не смогла испытать ту же заслуженную радость из-за событий, которые произошли позже. Я очень настойчиво просил, чтобы она рассказала мне о том, что произошло в тот вечер, несмотря на то что она все забыла, что, впрочем, было характерно для запуганных, усталых и износившихся от наркотиков актеров. Я расспрашивал очень многих людей, которые были свидетелями того вечера, и поэтому я рассказываю о произошедшем подробно.

Зрители Карса, заполнившие Национальный театр, во время первой картины были в замешательстве. Название "Родина или платок" подготовило их к тому, что они увидят современную и политизированную пьесу, никто не ожидал увидеть женщину в чаршафе, кроме нескольких стариков, помнивших содержание этой старой пьесы. Они ожидали увидеть платок — символ политического ислама. Увидев загадочную женщину в чаршафе, решительно, ходившую туда-сюда, многие обратили внимание на ее горделивую и несколько высокомерную походку. Даже «радикальные» чиновники, презирающие религиозные одеяния, почувствовали к ней уважение. Один бойкий подросток из лицея имамов-хатибов догадался, кто в чаршафе, и расхохотался, так что разозлил передние ряды.

Во время второй картины женщина в порыве жажды свободы и просвещения начала снимать с себя черный платок, и в первый момент все этого испугались! Этот страх можно объяснить тем, что светские сторонники европеизации испугались результатов своих идей. В действительности они давно были согласны, чтобы в Карсе все шло по-прежнему, потому что они боялись политических исламистов. Им и в голову не приходило, заставлять кого-то снимать чаршаф при помощи силы власти, как это было в первые годы республики, и думали только: "Лишь бы те, кто не носит чаршаф, испугавшись исламистов, не закрылись чаршафами, как в Иране, и этого будет достаточно".